Булат окуджава про муравья

Булат Окуджава московский муравей

Мне нужно на кого-нибудь молиться,
Приспичило Булату – муравью
БЕЗ ПРИНУЖДЕНЬЯ в ноженьки валиться
Холопью веру выказать свою.
….
И тени их качались на пороге,
Безмолвный разговор они вели (неясно, чего ради им потребовалось заниматься сексом на пороге)
Уродливы и мыслями убоги,
Как гнусные двуногие Земли.
Парафраз песенки

Эта песенка Булата Окуджавы, вроде бы несёт в себе осторожную антисоветчину: Мол, вместо любви к Партии и лично товарищу Ленину, Сталину, Хрущёву, Брежневу и прочим властителям дум советских людей, ему, Окуджаве хочется молиться (ересь в СССР) не указанным товарищам, а заурядной самочке в лёгком пальтишке и стареньких туфельках, да, вдобавок ещё почему-то с обветренными руками.

(О себе, как литературном герое, Окуджава многократно говорит: «но я московский муравей». В другой песенке наблюдается типичная «Поэтическая Амнезия», потеря памяти, которую я уже не раз замечал у многих поэтов, некая профессиональная болезнь. Поэты в самозабвении очередного сочинительства начисто забывают, ЧТО они писали несколькими строками раньше. Сначала он «московский муравей», потом, напыщенно воспеваю столицу, он говорит: «Ах, этот город, он такой, похожий на меня (муравья. ). То весел он, то грустен он, но он всегда ВЫСОК!» В одном американском фантастическом ужасовике «ОНИ» нам показывают мутировавших от атомных бомб (американских, конечно, не советских. ) муравьёв, которые выросли до размеров многоэтажного дома! Так, Окуджава ЭТО имеет в виду, когда говорит о «Высоком муравье»)
«И целовал обветренные руки, и старенькие туфельки её» (Глицерином, дамочка, пользоваться надо, тогда не будут обветренными!) Их, обветренных, целовать не очень-то удобно, губы расцарапаешь, но грязные «туфельки её», которыми она ступала по заплёванному, загаженному тротуару Арбата – тут надо быть рабом в степени превосходной!
Но беда ГЛАВНАЯ в том, что пропагандируется опять ДОБРОВОЛЬНОЕ ХОЛОПСТВО. Не к власть имущим, так к примитивным инстинктам размножения. Причём, возводя предметы этого влекущего инстинкта до уровня Божества.
Свободы здесь, в этой «диссидентской» песне Окуджавы, ни на грош!
Холопство по собственному желанию автора остаётся, меняется лишь ОБЪЕКТ этого холопства.
15 VI 2015

Источник

«Московский муравей»: история любви от Булата Окуджавы

В стихотворении «Московский муравей» Булата Окуджавы есть все, что бы стать нетленкой. И яркая аллегория, и тонкая метафора, и история о долгожданной любви, и хеппи-энд.

Она о том, как маленький человек в огромном мегаполисе отчаянно захотел любви. Слово «московский» — здесь не значит столичный, продвинутый.

Напротив, в провинции — и звезды ярче, и небо выше, и трава душистая, и водица ледяная. Хочешь не хочешь, а влюбишься. Потому что сама атмосфера предполагает это.

А Москва — каменные джунгли, запах бензина и дорогих духов. Здесь — человек человеку волк. Здесь о деньгах надо думать, о квадратных метрах, о кредитах и политике. Ты в эпицентре бытия, но сужаешься до размеров крошечного насекомого.

Тебя не различить в толпе. Ты — масса.

Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!

И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.

Есть очень хорошая фраза: «Те, кого мы встречаем в жизни — приходят в нее не случайно. Они УЖЕ существуют в нашем подсознании».

Эту мысль подтверждают слова, о том, что мысль — материальна. Иногда, действительно, к своей цели нужно идти не изматывающим трудом, а сильнейшим желанием.

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,
она возникла из ночных огней
без всякого небесного знаменья…
Пальтишко было легкое на ней.

Все позабыв — и радости и муки,
он двери распахнул в свое жилье
и целовал обветренные руки
и старенькие туфельки ее.

«И в день седьмой» — появление женщины Окуджава описывает как некое божественное явление, с пафосом и барабанной дробью.

Наш Муравьишка ждал богиню, как подарок Всевышнего, сердце замирало. И свершилось — появилась она — в пальто не по погоде, в стоптанных ботиночках. С обветренными кожей рук (наверное, школьная уборщица или посудомойка в кафе).

И от этих мелких деталей мне, почему-то, светло и тепло на сердце. Не всем же любить Незнакомку Блока, у которой «стан, шелками схваченный». И «шляпа со страусовыми перьями». Простые труженицы советского быта тоже хотят быть любимыми.

И тени их качались на пороге.
Безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители земли.

Как романтично — молчать и понимать, что ты — половина одного целого. Человек, чьи атомы и клетки пропитаны любовью — из мелкой сошки вырастает в гиганта. Ему и море по колено, и желание порхать, как птица, появляется.

Эта история о том, что каждый из нас может стать для другого — идолом. И вознестись над обыденностью.

Источник

Булат Окуджава — Песня о московском муравье

Текст песни Булат Окуджава — Песня о московском муравье

Мне нужно на кого-нибудь молиться
Подумайте простому муравью
Вдруг захотелось в ноженьки валиться
Поверить в очарованность свою

И муравья тогда покой покинул
Все показалось будничным ему
И муравей создал себе богиню
По образу и духу своему

И в день седьмой в какое-то мгновенье
Она возникла из ночных огней
Без всякого небесного знаменья
Пальтишко было лёгкое на ней

Все позабыв и радости и муки
Он двери распахнул в свое жилье
И целовал обветренные руки
И старенькие туфельки ее

И тени их качались на пороге
Безмолвный разговор они вели
Красивые и мудрые как боги
И грустные как жители земли
Красивые и мудрые как боги
И грустные как жители земли

Перевод песни Булат Окуджава — Песня о московском муравье

В склянке темного стекла
Из-под импортного пива
Роза красная цвела
Гордо и неторопливо

Исторический роман
Сочинял я понемногу
Пробиваясь как в туман
От пролога к эпилогу

Каждый пишет что он слышит
Каждый слышит как он дышит
Как он дышит так и пишет
Не стараясь угодить
Так природа захотела
почему не наше дело
Для чего не нам судить

Были дали голубы
Было вымысла в избытке
И из собственной судьбы
Я выдергивал по нитке

В путь героев снаряжал
Наводил о прошлом справки
И поручиком в отставке
Сам себя воображал

Каждый пишет что он слышит
Каждый слышит как он дышит
Как он дышит так и пишет
Не стараясь угодить

Так природа захотела
Почему не наше дело
Для чего не нам судить

Вымысел не есть обман
Замысел еще не точка
Дайте дописать роман
До последнего листочка

И пока еще жива
роза красная в бутылке
Дайте выкрикнуть слова
Что давно лежат в копилке

Каждый пишет что он слышит
Каждый слышит как он дышит

Источник

Булат Окуджава — Песенка о московском муравье

From the LP, «Булат Окуджава — Песни,» issued in 1979 on the Melodiya label, serial number C60-13331.

Песенка о московском муравье

Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!

И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.

И в день седьмой, в какое-то мгновенье
она возникла из ночных огней
без всякого небесного знаменья.
Пальтишко было легкое на ней.

Все позабыв — и радости, и муки,
он двери распахнул в свое жилье
и целовал обветренные руки
и старенькие туфельки ее.
И тени их качались на пороге,
безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители Земли.

Булат Окуджава, 1959

Булат Окуджава, 1957: Слава женщине моей — http://www.youtube.com/watch?v=xuPbn2sbv8I

Песенка О Московском Муравье / Слава Женщине Моей / Часовые Любви / Бумажный Солдат / Живописцы, Окуните Ваши Кисти / Песенка Об Открытой Двери / Заезжий Музыкант / Батальное Полотно / Песенка О Голубом Шарике / Я Вновь Повстречался С Надеждой / Опустите, Пожалуйста, Синие Шторы / В Поход На Чужую Страну Собирался Король / Я Пишу Исторический Роман / Старая Солдатская Песня / Не Клонись-ка Ты, Головушка / Ваше Величество Женщина / Наша Жизнь — Не Игра / На Фоне Пушкина Снимается Семейство / Шел Троллейбус По Улице / Дежурный По Апрелю / Давайте Восклицать!
«David Hertzberg»

Где звучала композиция

Установите бесплатное приложение Online Radio Box для вашего смартфона и слушайте любимые радиостанции онлайн, где бы вы ни находились! Теперь ваше любимое радио у вас в кармане, благодаря нашему удобному приложению.

Источник

Глава пятая МОСКОВСКИЙ МУРАВЕЙ

Ранней зимой 1956 года, сразу после переезда в Москву, Окуджава написал первую песню московского цикла, третью по общему счету (если не принимать на веру свидетельство Ирины Живописцевой). Это была песенка «На Тверском бульваре», которую он впоследствии пел редко и вообще год спустя переделал, сочинив на ее основе «Не бродяги, не пропойцы». «Тверской бульвар» имеет главным образом ценность историческую – да еще интересен как точка отсчета: начав с непритязательного и почти бессодержательного сочинения, уже год спустя Окуджава работал как сложившийся мастер.

В дебюте его сошлись три фактора: во-первых, возвращение в Москву и желание снова ощутить себя здесь не гостем, а полноправным хозяином – а какие у поэта способы для такого самоутверждения, кроме сочинения нескольких московских од? Во-вторых, смена окружения и среды: начав работать в «Молодой гвардии» и ходить в литобъединение «Магистраль», он оказался среди молодых поэтов оттепели, в среде, до которой ему не надо было опускаться – напротив, приходилось тянуться. После долгих лет странствий он оказался в кругу равных, которым был интересен и которых хотел удивить. Наконец, непосредственным толчком к сочинительству стал приезд в Москву Ива Монтана – самое громкое культурное событие второй половины 1956 года.

Монтан приехал в декабре. Его хорошо знали в СССР – «Плата за страх» 1953 года, получившая каннскую «Золотую ветвь», носила народное название «Страх за плату» и была одним из первых западных хитов на советских оттепельных экранах. Монтан симпатизировал коммунистам, его песни вовсю крутили по радио – по признанию Новеллы Матвеевой, именно эти песни в 1954 году не то чтобы подтолкнули ее к сочинительству, но доказали его правомочность. Французский шансон – по большей части авторский, хотя Монтан был как раз исключением: для него писали лучшие французские поэты, больше других Жак Превер, – подготовил русскую авторскую песню, задал ей вектор. Сильный голос тут не требовался, важнее были хорошая поэзия и новая интонация: не зря Марк Бернес приветствовал французского собрата песней, где упоминался «задумчивый голос Монтана». В советской песенной лирике преобладал напыщенный пафос – что не мешало появлению безусловных шедевров, – но Монтан на этом фоне выглядел демократичнее, а главное – элегантнее. Он был уже богат и всемирно знаменит, но продолжал оставаться в образе парня с рабочих окраин; Окуджава вспоминал, что Монтан, умудрившийся так просто и по-свойски петь о Париже, подтолкнул его к мысли так же свободно, без патриотических придыханий спеть о Москве. Гастроли Монтана едва не сорвались из-за венгерских событий, большинство французских коммунистов решительно осудили подавление будапештского восстания, но Монтан отправился в СССР вопреки советам – то ли не желая отказываться от контракта, то ли надеясь, что октябрь 1956 года в Венгрии был последним рецидивом сталинизма. (Он удостоился обеда с Хрущевым, во время которого резко высказался о действиях СССР в Венгрии, сообщив, что большинство французских коммунистов разделяют его недоумение.)

19 декабря начались его выступления в зале Чайковского. Он давал по три концерта в день. Его водолазка и тюлевый занавес, отделявший певца от музыкантов, вошли в легенду. Московская богема задаривала его сувенирами и затаскивала на творческие посиделки; основатель Театра миниатюр Владимир Поляков сочинил широко ходившую сатирическую поэму с описанием подхалимского ажиотажа – «Хватают толстых дам за груди, худых подмяли под себя». Окуджава был на одном из концертов Монтана, но и до этого хорошо знал «Девушку на качелях», «Мари Визон», «На рассвете» (все это существовало в русских версиях – Самойлов, например, замечательно перевел песню «На рассвете», немедленно ушедшую в фольклор). Прямое влияние Монтана – уже в том, что Окуджава взялся воспеть именно Тверской: существовал газетный штамп «Песни парижских бульваров», и тридцать лет спустя Окуджава написал о них свои «Парижские фантазии» – «На бульваре Распай, как обычно, господин Доминик у руля».

В один из декабрьских вечеров 1956 года, когда Окуджава с друзьями (поэтами Евгением Храмовым, Александром Ароновым и Владимиром Львовым) стояли у станции метро «Краснопресненская» и, по московскому обычаю, не могли разойтись, Окуджава впервые напел, еще без гитары, свою песенку о Тверском бульваре, и она понравилась. Сам Храмов вспоминал, что стихотворение было еще не напето, а прочитано и что именно он тогда сказал: «Да это же песенка!» Мелодия припева потом перешла в песню «Не бродяги, не пропойцы»:

Для одних – недолгий берег,

Для других – дымок жилья…

И тогда нежданный берег

Из тумана выйдет к нам.

«На Тверском бульваре» – гимн московскому странноприимству, городу, где каждый становится своим; само собой, Окуджава не всегда так воспринимал Москву, и чем дальше, тем скептичней к ней относился, вплоть до горького признания 1989 года: «У Москвы, может быть, и не злая душа, но удачливым в ней не родись». Уже в 1964 году, в часто пропускавшемся (и досочиненном позже) куплете из песни «Былое нельзя воротить», он резко отходит от идиллического образа Москвы из первого песенного цикла:

Москва, ты не веришь слезам – это время проверило.

Железное мужество, твердость и сила во всем…

Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,

Ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.

Однако это – позже, уже после перелома 1963 года, о котором – в свое время. А пока Москва – город, который всем рад, никого не отвергает:

Но не было, чтоб места не хватило

На той скамье зеленой,

Как будто коммунальная квартира.

Окуджава любил примету оттепели – ассонансную рифму: в ранних песнях он отдает ей щедрую дань. «Квартира – хватило», «бульваре – бывали». Вознесенский заметил однажды (поздравляя Евтушенко с пятидесятилетием), что такая рифма – примета поэзии площадной, эстрадной: согласные при чтении вслух смазываются, проглатываются, остаются совпадающие опорные гласные. Рифмовать так было в конце пятидесятых хорошим тоном. Собственно окуджавовского в этой песне еще мало – некоторое снижение образа лирического героя («даже в стужу согревала непутевого меня») да еще иронический перенос эпитета: обычную скамейку с Тверского никто еще не называл перенаселенной. Но это одомашнивание города, превращение его в гигантскую коммунальную квартиру – вполне в духе его лирики: Окуджава в это время никак не отделяет себя от Родины. Он лишь настаивает, чтобы ему позволили любить ее по-своему, без громких деклараций; чтобы разрешили наконец интимное отношение к стране, донельзя скомпрометированной жестяным лозунговым громыханием. Все свои, лишних нету; город у нас общий, как жилье, и если люди тебя обидят – Москва утешит. Удивительно, что в первом московском цикле Москва – утешительница, спасительница: год спустя, в первой из своих великих песен, ставших бесспорной классикой жанра, – в «Полночном троллейбусе», – та же тема: «Твои пассажиры, матросы твои приходят на помощь». Этот полночный троллейбус – та самая душа Москвы; ночами город выпускает ее побродить – и тогда «По Сивцеву Вражку проходит шарманка», а по Садовому кружит троллейбус, подбирающий печальных одиночек. Очень хотелось верить, что он есть. И хотелось не только Окуджаве – у Джоан Роулинг в третьем томе «Поттера» появится ночной автобус, подбирающий, как «скорая помощь», попавших в беду волшебников. Крепка детская вера в городской транспорт!

Добрая и демократичная Москва первого цикла – дань детской памяти о лучшем городе на свете; теперь герой сюда вернулся, и уж больше их ничто не разлучит. В этих любовных признаниях Окуджава подчас перехлестывает: «Ах, этот город – он такой, похожий на меня: то грустен он, то весел он, но он всегда высок». И неважно, что рядом появляется образ московского муравья, опять-таки сниженный, демонстративно противопоставленный советской гигантомании. «Всегда высок» – заявление смелое, но Окуджава имел на него право, ибо доказал способность в грустных и радостных обстоятельствах сохранять лицо; однако главной чертой сходства становится то, что этот город, – носящий «высший чин и звание Москвы», – «навстречу всем гостям всегда выходит сам». Вот на чем основано сопоставление: Москве приданы черты кавказского самозабвенного гостеприимства. Вскоре появился и прославивший Окуджаву «Арбат, мой Арбат» – с тем же одомашниванием, приручением Родины: Арбат объявлялся отечеством – но не потому, что он так же велик, а потому, что так же неисчерпаем. Его точно так же никогда не пройти, и в каждом из пешеходов, «людей невеликих» – те же бездны, что и в героях или титанах духа.

Об одном из таких невеликих людей была написана следующая песня Окуджавы – которую он чаще других называл первой: это сочиненный в самом начале 1957 года «Ванька Морозов».

Песня посвящена Александру Межирову – и на этот раз посвящение имеет конкретный смысл: Межиров был автором «Баллады о цирке», сочиненной, по предположению В. Корнилова, в том же 1957 году. Цирк в советской поэзии – символ повседневной отваги, тоже нарочито сниженной, приправленной клоунадой; Окуджава и сам посвятил цирку восторженные стихи 1965 года – «В цирке надо не высиживать, а падать и взлетать». Сюжет о работяге, влюбленном в циркачку, для русской литературы не нов; интересно, что за два года до Окуджавы Андрей Синявский разработал его, сочинив свой первый «терцевский» опус, который так и называется – «В цирке». Окуджава его в ту пору знать не мог – читать первые рассказы молодого преподавателя филфака МГУ могли лишь его ближайшие друзья. Тем не менее даже портрет героя вполне совпадает с обликом Ваньки Морозова, которому «чего-нибудь попроще бы»:

«Косте стало обидно, что он ничего не умеет: ни ходить колесом по орбите, ни кататься на велосипеде раком – руки чтоб на педалях, а ногами чтоб держаться за руль и управлять в разные стороны. Он даже не смог бы, наверное, без предварительной практики так подбросить кепку, чтобы она сделала сальто и сама села на череп. Единственное, что Костя умел – это сунуть в рот папироску задом наперед и не обжечься, но спокойно выпускать дым из отверстия, как паровоз или же пароход из трубы».

Правда, за неавантажной этой внешностью скрывается подлинный артист своего дела, не хуже гимнастки, – выдающийся карманник, мечтающий о таком же изяществе и славе, какие есть у цирковых. В конце концов ему удается сделать свое единственное сальто, но – «простреленной головою вперед», когда его при попытке побега из зоны пристрелил конвоир. Этот детский восторг, благоговение перед цирком, страстное желание походить на его рисковых и беспутных людей – сквозная тема русской литературы ХХ века; последние отзвуки ее замирают в замечательном шукшинском рассказе «Чередниченко и цирк», точно воспроизводящем схему окуджавовской баллады (ее-то Шукшин знал наверняка, поскольку рассказ написан в 1970 году). Акценты смещены – как-никак стихи не проза, – и влюбляется в акробатку уже не простой работяга, а плановик с перспективой дорасти до замдиректора, пусть и на небольшой мебельной фабрике. Он является к циркачке с предложением руки и сердца, а потом всю ночь думает: как жить – с циркачкой-то? Она же испорчена «багемой» (так, с ударением на «а», он называет богему), привыкла к случайным связям и общему восхищению. Ночь герой проводит в мучительных колебаниях, а наутро получает издевательскую ответную записку: «В сорок лет надо быть умнее». Он испытывает одновременно облегчение и жгучую обиду. Циркачка Ева вблизи далеко не так хороша, как под куполом. А каково человеку солидному было бы жить с ней – он и представить боится. Все симпатии автора, понятное дело, на стороне циркачки, но показательна эволюция Ваньки Морозова в самодовольного обывателя, уверенного, что своей любовью он может осчастливить любую. Главная же тема остается неизменной: встреча героя с существом из иного мира – и катастрофа, которой такая встреча обречена закончиться. Это распространенный советский сюжет (и не только советский: у Моэма в цикле «Эшенден» есть рассказ «Его превосходительство» – ровно о таком же мезальянсе, только там в жонглершу безумно влюбился аристократ).

Эта песня Окуджавы широко исполнялась еще до вторжения в быт катушечных магнитофонов: люди, возможно, не формулировали это вслух, но понимали, что перед ними произведение абсолютно гармоничное, с просчитанным соответствием формы и содержания. Обратим внимание на рифмовку, точно отражающую сюжет: все женские рифмы – храбрые, изобретательные, даже и утонченные. Морозова – морочила, на площади – попроще бы, сотни – сохнет… Мужские, напротив, – и не рифмы даже, а повторения. Идеальная схема для песни о том, как грубое и примитивное мужское охотится за тонким и недосягаемым женским.

«Ванька Морозов» – редкий у Окуджавы случай сюжетной песни, баллады; их не больше пяти. «Он наконец явился в дом», «Песенка о несостоявшихся надеждах», «Песенка о Леньке Королеве» – вот и все сочинения, где рассказаны конкретные истории; впрочем, во всех главное недосказано. Мы не знаем, как погиб Ленька Королев, о его гибели вообще не говорится напрямую; не знаем, почему расстаются влюбленные, столько лет мечтавшие друг о друге; что происходит с Ванькой Морозовым – тоже темно. Раиса Абельская в статье «На мне костюмчик серый-серый», посвященной деликатной проблеме – а именно связям ранних песен Окуджавы с блатным фольклором, – выдвигает версию: «Остается только догадываться, что натворил несчастный Ванька: растратил ли чужие деньги на циркачку или убил изменницу, как положено по законам жанра». Предположение, что Морозов растратил казенные деньги, высказывалось неоднократно и всегда основывалось на строке «А он швырял в „Пекине“ сотни», – тогда как до денежной реформы швырять в «Пекине» сотни мог и обычный работяга, хоть бы и слесарь шестого разряда. Предположение же, что Морозов убил циркачку, опровергается всем ироническим тоном песни: в качестве главных прегрешений героя упоминаются кутежи в «Пекине», безразличие к любящей Марусе, – на фоне убийства все это, конечно, поблекло бы. Видимо, речь о чем-то более невинном – в крайнем случае о пьяном дебоше или всеобщем (дворовом?) моральном остракизме, которого удостоился герой за разрыв со средой.

В действительности Окуджава писал песню о конкретной истории, широко известной в литобъединении «Магистраль». Его младший товарищ Александр Аронов безответно влюбился в танцовщицу, роман нелицеприятно обсуждался в среде однокашников. К ним и обращен укоризненный возглас Окуджавы – «За что ж вы Саньку-то Аронова?», впоследствии отредактированный, чтобы песня узкого дружеского кружка приобрела обобщенный вид. (Сообщено Александром Гинзбургом на второй конференции по творчеству Окуджавы, в 2003 году; впрочем, некоторые соображения наводят на мысль, что сначала была песня, а потом уже Окуджава приспособил ее к ароновской истории 1957 года. Рифма «Морозова – морочила» лучше, полней, чем «Аронова – морочила»; не исключено, что сначала Окуджава написал вариацию на классический сюжет влюбленности в циркачку, а уж потом Аронов удостоился персональной переделки.)

Беззаконность этой страсти подчеркивается еще и тем, что ради романа с циркачкой Морозов ходит именно в «Пекин» – единственный в Москве иностранный ресторан, открывшийся на волне советско-китайской дружбы в том самом 1956 году. Нововыстроенная на Маяковке гостиница «Пекин» стала любимым местом встречи московской богемы – в кафе подавали всякую экзотику (ласточкины гнезда, трепангов, кузнечиков), и притом по доступной цене. Циркачка для Морозова (и его ропщущего окружения) так же экзотична, как морепродукты в «Пекине» – отсюда пренебрежительное «а он медузами питался». Герою вовсе не обязательно было убивать циркачку, чтобы удостоиться общественного порицания; напротив, разобравшись с нею по-мужски, он заслужил бы похвалу, как Стенька Разин, бросивший в Волгу персидскую княжну. Морозов тем и виноват, что пытается приобщиться к другому миру; проволока, по которой он идет, – граница между этими мирами. Речь заходит о социальном предательстве, о попытке вырваться за пределы класса и среды, и, несмотря на иронические снижения, трагедия тут настоящая; главное же – песня фиксировала реальное движение бесчисленных Морозовых прочь от простых пролетарских радостей, к чему-то более тонкому и сложному, и все советское искусство волей-неволей этот конфликт отражало. После разоблачений 1956-го и фестиваля 1957 года началась поголовная и неостановимая влюбленность в чужое. Наслушавшись французских песен и насмотревшись латиноамериканских фильмов, массовый советский зритель отказывался удовлетворяться брутальными типажами, которые предлагала ему родная культура. Его потянуло к тонкости, к «изячному» (в двадцатые такое уже было – тогда, «в угаре нэпа», в советскую Россию хлынул американский и европейский кинематограф). В некотором смысле с Ванькой Морозовым случилось то же, в чем признавался в 1927 году Иван Молчанов:

Она изящней и стройней,

И стягивает грудь тугую

Жакет изысканный у ней.

Тогда на Молчанова всем многопудьем обрушился Маяковский, обвинив в постыдном мещанстве и не преминув добавить, что «эти польские жакетки к нам привозят контрабандой». Вся советская мораль в подобных случаях на стороне простых и чистых Марусь (Окуджава точно выбрал имя, – не забудем, что «черными марусями» назывались машины НКВД, так что «по нему Маруся сохла» звучит почти как «по нему тюрьма плачет»); но что поделать, ежели страсть Морозова схватила своей мозолистой рукой? «Мозолистая рука страсти» – лучший поэтический образ песни, и я не советовал бы видеть здесь только иронию; любовь – дело кровавое, что ж прятаться? «Не пугайся слова „кровь“», – писал Окуджава в 1962 году, тут же иронически снижая эту декларацию: «И не верь ты докторам, что для улучшенья крови килограмм сырой моркови надо кушать по утрам» (Н. Богомолов справедливо указывал, что это обычное для него снижение тут лишнее, уводящее тему в песок).

Песенка о Ваньке Морозове, шуточная и легкая, обозначила важнейший перелом в советской истории: радикальные перемены в облике того самого народа, интересами которого оправдывали любые художества. Народ увидел другую жизнь и другие возможности – и хотя за любовь к чужеродной красоте, уюту, комфорту и собственному достоинству его упрекали в мещанстве и предательстве идеалов, этот аргумент, восходящий к двадцатым, уже не работал. Главное доказательство того факта, что народ перешел в новое качество, появилось в конце пятидесятых: он запел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Продолжение на ЛитРес

Читайте также

Глава пятая. Московский Камерный

Глава пятая. Московский Камерный Особенных претензий не имею Я к этому сиятельному дому, Но так случилось, что почти всю жизнь Я прожила под знаменитой кровлей Фонтанного дворца… Я нищей В него вошла и нищей выхожу… Анна Ахматова. «Особенных претензий не

Глава пятая МОСКОВСКИЙ КАМЕРНЫЙ

Глава пятая МОСКОВСКИЙ КАМЕРНЫЙ Особенных претензий не имею Я к этому сиятельному дому, Но так случилось, что почти всю жизнь Я прожила под знаменитой кровлей Фонтанного дворца… Я нищей В него вошла и нищей выхожу… Анна Ахматова. «Особенных претензий не имею…» «Впервые

Глава восьмая. Московский «мирок»

Глава восьмая. Московский «мирок» В сентябре 1871 года композитор наконец снял для себя отдельную квартиру на углу Гранатного переулка в районе Спиридоновки. Квартира эта, по рассказу Кашкина, «была крохотная и состояла из двух комнат и кухни, в которой помещался

Глава 75. Московский снег, огромными хлопьями…

Глава 75. Московский снег, огромными хлопьями… Защити меня, ветер, защити, зима… Есть на севере город, где живет моя «ма». Ма-ша, ма-ма — моя семья: два цветка в гербарии, в книжке, на полке, у мужа моей сестры… Ноябрь 1993-го. В Москве серый осенний день. На улице еще не

Глава пятая. Московский розыск

Глава пятая. Московский розыск Догадка голландского резидента Якова де Би о содержании уединенной беседы отца с сыном оказалась верной: Алексей назвал главных сообщников. Петр, как и во время розыска над стрельцами в 1698 году, взял руководство следствием в свои руки.

Глава 9 Московский гость

Глава 9 Московский гость Ночной метод допроса практикуется разве что на Петровке. Ну в Бутырках частенько, бывало, выдергивали ночью на допрос, но никак не на зоне. Здесь нет в этом необходимости, потому что почти все и про всех узнают сразу. Поэтому я был удивлен, когда в

Глава пятая Московский Камерный

Глава пятая Московский Камерный Особенных претензий не имею Я к этому сиятельному дому, Но так случилось, что почти всю жизнь Я прожила под знаменитой кровлей Фонтанного дворца… Я нищей В него вошла и нищей выхожу… Анна Ахматова. «Особенных претензий не имею…» «Впервые

Глава восьмая. Московский «мирок»

Глава восьмая. Московский «мирок» В сентябре 1871 года композитор наконец снял для себя отдельную квартиру на углу Гранатного переулка в районе Спиридоновки. Квартира эта, по рассказу Кашкина, «была крохотная и состояла из двух комнат и кухни, в которой помещался

Глава I МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Глава I МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ Во свет рабства тьму претвори. А. Радищев В начале жизни школу помню я… А. Пушкин 1 Великое число у помещиков на дорогом содержании учителей, из которых большая часть учить не могут. Принимают и таких, которые лакеями, парикмахерами и

Глава седьмая МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Глава седьмая МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ Душа-невидимкаЧужая душа потёмки…Всего темнее, непостижимее для сторонних душа того, кто одарён гением. А душу можно ль рассказать. — воскликнул однажды и сам Лермонтов в своей юношеской поэме «Исповедь», написанной в 16 лет.Это

Глава XIII «Московский вестник»

Глава XIII «Московский вестник» Письмо к Погодину со стихами «Пока не требует поэта…» для его журнала. — Основание «Московского вестника», его направление, сущность теорий «Московского вестника». — Теория отражается в стихотворениях поэта «Чернь», «Поэт, не дорожи

Глава 4 МОСКОВСКИЙ ДОМ

Глава 4 МОСКОВСКИЙ ДОМ В один из зимних дней 1900 года к Шаляпиным, в дом 9 по Большому Чернышевскому переулку, пришли поздравить именинника Серов, Коровин, Ключевский, Рахманинов… Звучали тосты за здоровье хозяина и Иолы Игнатьевны. Скоро должен был родиться еще один

Глава I. Московский кружок славянофилов

Глава I. Московский кружок славянофилов «Славянофильство или руссицизм не как теория, не как учение, а как оскорбленное народное чувство, как темное воспоминание и массовый инстинкт, как противодействие исключительно иностранному влиянию существовало со времени

С того берега муравей

С того берега муравей Колесницу богини в древнегреческой оде Сафо «К Афродите» мчала не упряжь роскошных быков или грифонов, а «воробушков малых стая». Сентиментально «трепетали быстрые крылья птичек» — и, глядя на них, нельзя было не почувствовать: как ни величава дочь

Муравей заблудший. Эвакуация

Муравей заблудший. Эвакуация Семьи эвакуировались, и ребят во дворе осталось мало.Настал день, когда собралась в эвакуацию и наша семья. Кстати, таскать вещи нам было очень удобно: до войны наш двор от платформ Павелецкого вокзала отделял только высокий деревянный забор.

Источник