Эти люди с глазами крыс

Защитникам Дома Советов

В моем сердце пылают костры
Под ночным моросящим дождем.
Не слепой мимолетный порыв
Заставляет идти в «Белый дом».

Не минутная детская страсть
Побуждает людей голодать,
И стоять за законную власть,
И на Божий покров уповать.

И молиться, и ждать до поры.
Когда НАШИХ поддержит страна.
В моем сердце пылают костры.
Я надеюсь, что я не одна.

Мне так легко сейчас от вас уйти,
Земную жизнь пройдя почти до края,
Из трех путей уже не выбирая, —
Последнее «прости» произнести.

Плывет над Русью траурный мотив.
Она сынов своих не погребая,
Вручила Сатане ключи от рая.
Кто нынче встанет бесов супротив?

Уже в Москве Россию расстреляли.
Что ад? Я видел, как в огне сгорали
Последние наивные бойцы.
Я видел. И не вытекли глазницы.
И мозг кровавой ржавчиной росы
Не пал на голову наемного убийцы.

Октябрь уж наступил.
А. Пушкин

С любовью к Октябрю Россия увядает,
Она жива сегодня, завтра нет.
Зажги свечу и плачь. Уж роща отряхает
Кровавые листы — их так любил поэт.
Народная слеза в осадок выпадает,
Народная тропа уходит на тот свет.

Белый дом. Мавзолей демократии русской.
Президентского воинства главный трофей. —
Россиянин, внемли, а не семечки лузгай! —
Как советовал в песне таганский Орфей.

Белый дом. Почерневший от дыма и сажи.
Осыпается многооконностью всей.
Бьет со знанием дела омоновец ражий
Всякородных избранников, словно гусей.

На наборном паркете валяются трупы.
Все раскатистей рвется в проходах шрапнель.
Под конвоем бредут депутатские группы,
Не хватает знакомого окрика: «Шнель!»

И старуха руками в отчаянье машет: —
Что ж своих-то, как фрицев, ведете вы в плен?
И главу за главою трагедию нашу
Равнодушно показывает Си-Эн-Эн.

Белый дом. Отгороженный белой стеною,
Подойди, гражданин, помолчи, пожалей.
Подыши грозовою его тишиною.
Помечтай. Только допуска нет в Мавзолей.

Больше флагу над башней
крылами не хлопать.
Этот белый собор онемел на года.
Можно стены отмыть.
Можно выскрести копоть,
Но попробуйте совесть отмыть, господа.

Деловитость бредет озабоченно мимо.
Любопытство выглядывает из-за спин.
И Посланник Печали витает незримо.
Неужели и это мы тоже заспим?

Не в огненной клокочущей геенне,
не в пропастях бездонных и глухих,
не там, где стонут аспидные тени, —
их души водворятся во благих.
Снег забинтует раненую Пресню.
Смотри: кругом — бело, и ветер стих.
Больная совесть обмирает с песнью:
“Их души водворятся во благих!”
Так хор летит. И небеса отверсты
для слов любви, мольбы — для слез одних!
И внемлют облака, и слышат звезды:
“Их души водворятся во благих!”
Их души — во благих. Без покаянья
принявших смерть. Что знаем мы о них?
Светлы в купели чистого страданья,
их души водворятся во благих.
И вся Москва — хладеющий Некрополь, —
как павший Рим, нетленна в этот миг.
Хрустальной кроной вторит звонкий тополь:
“Прими их, Правый Отче, во благих!”
И сизари летят за длинным гробом,
Благая весть трепещет в клювах их.
И веруем в томлении глубоком:
“Грешны — а водворятся во благих!”
Всю смерть поправ
своею краткой смертью,
повергнув в гибель недругов лихих,
одну —
под всей крутой небесной твердью —
узрят они Россию во благих.
И ты молись, дитя в промерзлой шубке,
и ты, старик, — за правнуков своих:
в крови, во гладе, веткой на порубке —
воспрянем, воссияем во благих.

НЕКРОЛОГ
(3-4 октября 1993 года)

Кто-то плачет над погибшими,
Кто-то празднует победу,
Пряча трупы неостывшие
В окровавленную Лету.
Кто-то жаждет новой оргии,
Холя новые искусы,
Кто-то кликает Георгия,
Кто-то молит Иисуса.
Вы, такие непохожие,
Дети русского народа,
Обручённые безбожием
Под названием «свобода»,
Прокурорами надменными
Разделённые на группы:
Те, что слева — убиенные,
Те, что справа — просто трупы.
Вы, навылет поражённые
Анемией пьяной кучки,
Без суда приговорённые
Быстрым взмахом авторучки,
Приведённые в день памятный
На редуты улиц пыльных
То ли силою неправедной,
То ли правдою бессильной…
Октября следы кровавые
Проступают на аллеях.
Что с того, что правы правые,
Если левые подлее?
Не бывает в жизни лишнего.
Ночь — прелюдия к рассвету.
Кто-то плачет над погибшими.
Кто-то празднует — победу ль?

***
О время! О смятенье без конца!
И стыд, и честь! Позорища и храмы.
Все выше, выше пьедестал тельца.
Все четче зрак насильника и хама!

И многие у гроба Твоего
Хотят застыть в почетном карауле.
И злобствуют, не ведая того,
Что в слепоте на Божье посягнули.

Да судит Бог! Не указую нань.
Речь не о них. Не об иудах слово.
Кто пышет злобой — пожинает брань.
Все было ране, ничего не ново.

Россия—Русь! Куда б ты не неслась.
Оборванной, поруганной, убогой,
Ты не погибнешь! Ты уже спаслась.
Имея столько праведных у Бога.

И мой черед (прошу меня простить,
Я не достоин этого почета)
Для Церкви и России покорить
Желанную вершину эшафота.

Пахнет дымом, и сера скрипит на зубах,
Но светло и покойно в зарытых гробах.
Воскресенья не будет. Пустыня окрест.
Уходя, я оставил нательный свой крест.
Мы избрали свой путь, обрубили концы.
Нас в упор расстреляли лихие бойцы.
Ты меня не разбудишь уже на заре,
Я остался в далёком своём октябре…
Проплывают видения в смрадном дыму,
Только кто одолеет холодную тьму!
Просветлённые лица в убогих гробах,
Незамаранный цвет наших чёрных рубах.

4 ОКТЯБРЯ 1993 ГОДА

На улицах лица бесцветны и хмуры,
и снова над Родиной мрак диктатуры.
Ни русского клича, ни русских газет.
Затменье России на множество лет.

Опять нас они, как детей, обыграли,
и русские танки по русским стреляли.
И мерзко и горько до слез на душе.
Ужель никогда мы не встанем уже?

Ужель мы всё пропили и проболтали?
Быть может, последних, кто — мог, расстреляли.
Последних бойцов беспредельной страны.
И нет у рабов осознанья вины.

Ещё с праведной Трои
на Голгофе судьбы
умирают герои,
выживают рабы.
В Белом доме густые
поредели посты —
выживают Руцкие,
умирают бойцы.
Но лишь кончатся сроки,
оборвутся концы —
погибают пророки,
торжествуют слепцы.
Но стоит мир спасённый
для добра и любви
не на рабьей, казённой —
на закланной крови.
И как скорбные списки
непокорных имён,
храмы и обелиски
тем, кто был побеждён.

4-е ОКТЯБРЯ 1993-ГО ГОДА

«Я не знаю, зачем и кому это нужно. »
А. Вертинский

Все безумнее сны.
Все темнее прозренья.
Остывают с закатом стволы батарей.
И не помнит Земля своего сотворенья,
И не знают погибшие смерти своей.
Но я знаю, зачем и кому это нужно.
И от знания тайного жутко душе.
Меркнет солнце кровавое в каменных лужах,
И закат на последнем стоит этаже.
И со скоростью потустороннего света
Поглощает Россию последняя тьма.
Меркнет Солнце Земли.
Мне не надо ответа
В этом мире, до срока сошедшем с ума.
И роднятся навек души павших в потемках,
Чтоб с отчизной земною идти до конца.
И безумная женщина ищет с плачем ребенка,
От военного света не пряча лица.
«Я не знаю, зачем. «
Мне не надо ответа
На угрюмых углах
сумасшедшей страны.
И последняя тьма —
мать грядущего Света
Поглощает навек мертвый лик Сатаны.

***
Эти люди с глазами крыс,
Если им отдают приказ,
Эти люди с глазами крыс
Безоружных — стреляют нас.
Мы стоим уже много дней.
Защищая честь и закон,
Под сплошной полосой дождей,
Под дубиной твоей, ОМОН.
Много суток — кровавый смрад
На проспектах и в тьме больниц.
И медсестры отводят взгляд
От разрубленных наших лиц.
Но запомнил мой брат в крови:
Пусть и немощна наша плоть —
Много мужества и любви
Нам сегодня дает Господь.
Но запомнил убитый брат.
Как горит над Россией всей
Богородицы дивный Плат
В желтых листьях и тьме дождей.

У стены пятнадцатого века,
вросшей в землю сотни лет назад,
снова дети, старики, калеки,
словно бы на паперти стоят.
Им бросают мелочь и бумажки,
но в глаза позору своему
не глядят, спешат скорее дальше,
запрещая сердцу и уму
видеть их картонные скрижали:
«Поля Куликова. 8 лет.
Мама умирла. А папы нет.
С братиком ночуим на вакзале.
Братику Сиреже скоро 6.
Памагите! Очинь хочем есть».
Дети есть хотят.
Расти.
И выжить.
Даже в подземелье. Без надежд.
С каждым днем и с каждым часом ближе
их расплата тем, кто в ложь и смерть
душу окунувши, веселится…
«Мене! Текел! Фарес!» на стене.
Красит кровь останкинские листья.
Слышен тихий разговор теней:
«Сквозь огонь, и воду, и по трубам
брошены до срока в мир иной,
мы у вас навеки — за спиной,
хоть вы и прошли по нашим трупам.
Здесь — начало поля Куликова:
наша дочка, Поля Куликова.
Наша правда обернется сталью,
ваша сила расточится в чад…»
«За Непрядвой лебеди кричали,
и опять, опять они кричат».

Я имел при себе дробовой пистолет
Я напялил под куртку бронежилет
И 4-го в ночь я бессонно стоял
И от мглистого утра ответа я ждал
Началось очень просто
чик-чик-чик автомат
Я увидел фигурки бегущих солдат
А потом засвистели пули вокруг
На бордюр завалился по восстанию друг
Я смекнул,
что не шутки пришли к нам шутить
И что жизнью придется за все заплатить
И волчком рикошета
пуля крутится здесь
И свой жизненный путь
вспомнил сразу я весь
Захватил я на память эту пульку с собой
И ушёл я дворами, в переулках был бой
А потом понял я,
в красный факел смотря
Что есть черная ночь моего Октября

***
В полусонной Москве,
в полумертвой России,
В царстве блеклых теней
расплывается след.
В отлетевшей душе, что звезду погасила,
Больше нету надежд, лишь печали завет.
Запорошит снежок
чей-то след незнакомый,
Очертания тел заслонит пеленой,
В отпечатанных ликах размыто-лиловый
Оттиск смерти прошел голубою волной.
Растворились во тьме,
разлетелись пенаты.
Нету больше окна
в тот божественный мир,
Где мы жили с тобой, а сегодня солдаты
Из недавнего прошлого сделали тир…
Не скули и не вой, что Европа клокочет.
Их мирки им даны в ощущеньях иных.
А наш гроб сиротливый почти заколочен.
Потеряли мы жизнь —
что кивать на других.
Но в тиши полумрака избы пятистенной
Еле слышно бумага шуршит на столе:
Мальчик пишет стихи
о душе незабвенной,
Видя даль и весь мир,
распростертый в окне!

Мы выходили со слезами,
А в стыдно поднятых руках
Не билось гордой славы знамя,
Но и не жался в дрожи страх.
Влачилась горечь побеждённых
С неустоявших рубежей
По коридорам обожжённых,
Свинцом продутых этажей.
Ещё нет в мыслях, чтоб — сначала.
Ещё не вылилась в слова
Обида с гневом: ведь смолчала
Врага признавшая Москва.
Ещё гудит над нами пламя,
И всё не к месту вспомнить тут,
Что мы подняли наше знамя
Под предводительством иуд.
Своею лишь виной печалясь —
Что нам до чьей-то там вины! —
Ведь это мы не удержались,
Ведь это мы побеждены.
Потом уж мы себя простили,
Нашли удобные слова:
Не мы же продали Россию,
Не нами отдана Москва,
А там скупой слезой печали
С не нами сданных этажей
Всходила клятва о начале —
С иных, победных, рубежей.

Кулак «гаранта» приподнялся —
Уже не в бровь он бьет, а в глаз,
Так, чтоб никто не сомневался:
Кто «прав» в России в этот раз…
Но это только темный вечер,
А ночь еще — вся впереди.
Вон танки двинутся навстречу,
Людей сметая на пути…
И льется, льется кровь невинных.
«Анафема!» — хоть закричись…
Дешевле «шпал» и «баксов» длинных
Вся человеческая жизнь.
Кругом Америка — хозяйка,
Грачат и ерятся штабы.
В России снова «чрезвычайка»:
Обман, расстрелы и гробы.

Это печально и дико.
Сколько России терпеть?
Ляжет на камни гвоздика,
Грянет заученно медь.
Будет торжественно-строгим
Пафос звучащих речей,
И для последней дороги
Сотни зажженных свечей.
И на ветру одичалом,
Жертв вспоминая число,
В небе увидишь, пожалуй —
Черное солнце взошло.

Ваши души еще не покинули этих ходов,
И неслышное эхо
уходит в подземные залы.
То ли звуки невнятных шагов,
то ли стежки следов:
— Это что, к «Полежаевской»? — Нет.
— К «Баррикадной».
К «Смоленской». К вокзалу.
Ваши тени ложатся
на кровью пропитанный пол
И на кафельный пол,
где постелями были бушлаты.
Где на Сотом объекте
полег Добровольческий полк
И за Солнце России
в бою полегли «баркашата».
Время трепа прошло.
Это строгий, но праведный час.
«Кто же, если не я?» —
стало ныне источником силы.
Мы не будем никак называться.
Мы помним о вас.
Мы молились за вас.
Помолитесь и вы за Россию.

Защищали не «бугров»,
А российский отчий кров,
За распятую Россию
Проливали свою кровь.
Мы с Поповым, да с Петровым,
Да с парнишкой чернобровым
После гари приднестровой
Здесь глотали дым костров.
Что мне Хас и что Руцкой,
Что бомжатник городской?
Я воюю за Россию, да разве ж я один такой.
Мы с Петровым да с Поповым,
Да с парнишкою хипповым
У какого-то слепого генерала под рукой.

В перекрестье рам
Вижу Божий храм,
Слышу тарарам
Колоколов.
Может, видит Бог.
Ох! Не обидит Бог.
Выведет орлов из-под стволов.

Ты — народ и я — народ,
А у них — наоборот:
Мы с тобою — коммуняки,
Мы им портим кислород!
А я в асфальтовую лунку
Подзарылся, словно крот,
А Попов поверх улегся –
На какую из широт?
Говорит он: — Здесь мой Брест!
На груди — нательный крест.
— Уходи! — ему сказали, — отказался наотрез.
Попросил он автомат,
А вокруг — отборный мат.
Ну, где же с голыми руками на свинцовый интерес!

А зеваки за окном
Посмотреть пришли кино.
Здесь — дерутся. Там — смеются:
— Где, мол, батька ваш Махно?
В камуфляже офицеры,
Президентские бэтэры,
И бейтар в каком-то сером,
Как мышиное сукно.
Им за нас дадут медаль
— Ух, какая невидаль!
Что же. Тоже рисковали: не миндаль — в такую даль.
Нас зовут боевиками,
Но где же с голыми руками,
Да с такими мужиками победить свинец и сталь.

А что по поводу Попова —
Он согнулся, как подкова.
Разогнулся, чтобы — снова
И еще одну поймал.
И напрасно в Подмосковье
Будут ждать его с любовью:
Он уже погиб геройски,
Хоть и был росточком мал.
Вот так финиш, ё-моё!
Пролетарское рваньё!
Где же «наши» генералы? Где полковник? Где майор?
Ухожу и со стыдом
Я гляжу на Белый Дом,
А там на жареное мясо налетает воронье.

Помолясь на храм,
Выпил бы сто грамм.
Да не надо драмы — все путем!
Я еще вернусь
На святую Русь —
Разберемся до конца потом.

Источник