Наследство
Владимир Кормер
В. Ф. Кормер — одна из самых ярких и знаковых фигур московской жизни 1960—1970-х годов. По образованию математик, он по призванию был писателем и философом. На поверхностный взгляд «гуляка праздный», внутренне был сосредоточен на осмыслении происходящего. В силу этих обстоятельств КГБ не оставлял его без внимания. Роман «Наследство» не имел никаких шансов быть опубликованным в Советском Союзе, поскольку рассказывал о жизни интеллигенции антисоветской. Поэтому только благодаря самиздату с этой книгой ознакомились первые читатели. Затем роман был издан в Париже (под редакцией Ю. Кублановского), но полный авторский вариант вышел в журнале «Октябрь» в 1990 году.
Роман Владимира Кормера «Наследство» был закончен в 1975 году и писался прямо с натуры. Автор спешил запечатлеть ту жизнь и тех людей, которые окружали его: жизнь конца шестидесятых-начала семидесятых годов. В предисловии Игорь Виноградов отмечает, что «Наследство» — роман о диссидентах, инакомыслящих. Я бы сказала, что это роман — о мыслящих людях. Просто так получалось, что практически любой в то время и в том месте, если он пытался найти свой собственный смысл жизни, стремился читать мировую литературу, интересовался религией, хотел понять что-то о себе и мире, становился изгоем системы, странным человеком. Возможно, подозрительным и даже опасным. В любом случае, к нормальной работе и деятельности непригодным. Владимир Кормер выводит целый ряд таких людей — и показывает, как каждый из них устраивался в такой ситуации. Кто-то шел на компромиссы, кто-то учительствовал в деревне, кто-то маялся без дела. В большинстве своем, даже подавляющем большинстве, они не могли найти себя и свое место (в этом плане довольный жизнью священник Владимир — просто белая ворона среди остальных). Поэтому роман стал для меня безусловно очень грустным и трагическим, иногда я даже откладывала его в сторону — в тысячный раз задавая себе вопрос: почему же людям, которые «хотели хорошего» жилось так плохо и бестолково.
Параллельно с линией современных шестидесятых рассказывается история Натальи Михайловны Вельде, счастливо избежавшей ужасов революционной России, но вернувшейся в Советский Союз. Мы видим похожих людей, только в тридцатые годы: они тоже собирались, как будто сбивались вместе, тоже думали и гадали, как им быть, как им жить — то ли вернуться в родную страну, которая, кажется, стала оправляться от войны и террора, то ли оставаться в стороне и устраиваться жить в Европе. Страшно читать это и знать, что трагична будет судьба всех — и тех, кто вернется (и очень вероятно, будет репрессирован) и тех, кто останется (и будет накрыт волной Второй Мировой). Как видится с нашей точки зрения, куда ни кинь, везде клин — так я бы сформулировала страшный закон, по которому жила советская интеллигенция в 20-м веке.
Говоря о романе, нельзя ни сказать пару слов о его авторе. Владимир Кормер прожил короткую, но интенсивную жизнь. Он был тем самым мыслящим (и инакомыслящим) человеком, которому очень трудно приходилось в рамках советской жизни. Хотя какое-то время он успешно работал в редакции журнала «Вопросы философии», он рискнул своим положением, отправив свой роман «Крот истории» на Запад, где тот был напечатал и стал известным. После этого ему пришлось покинуть журнал и зарабатывать на жизнь случайными занятиями (например, написанием статей для других). Когда я читала «Наследство», то чувствовала горячее желание автора зафиксировать ту мелькающую и вот-вот готовую исчезнуть жизнь, которая окружала его и его друзей. Мне казалось, что Кормер торопится описать всех людей, которых находил интересными (и поэтому в романе очень много эпизодических лиц), все квартиры и кухни, где они собирались (и поэтому там множество подробных описаний утвари, мебели, обстановки тех времен). Мне кажется, что автор слишком поторопился и вместо художественного фильма показал нам документальный, черно-белый, снятый несколько неровно и сбивчиво. Я бы не стала сильно снижать за это оценку — автор жил в таких условиях, когда каждый день в дверь могли позвонить люди в штатском и конфисковать все готовые рукописи и наброски. Тогда весь воздух дышал опасностью, надо было торопиться жить и творить.
Сейчас роман «Наследство» может занять достойное место среди произведений, запечатлевших ту жизнь и тех людей. Двадцатый век ушел, уступив дорогу двадцать первому — со своими проблемами и вечными вопросами. Но опыт, нажитый прошлыми поколениями — нажитый путем ошибок и даже смертельных ошибок, — остается с нами.
Источник
Крот истории
В. Ф. Кормер — одна из самых ярких и знаковых фигур московской жизни 1960—1970-х годов. По образованию математик, он по призванию был писателем и философом. На поверхностный взгляд «гуляка праздный», внутренне был сосредоточен на осмыслении происходящего. В силу этих обстоятельств КГБ не оставлял его без внимания. Важная тема романов, статей и пьесы В. Кормера — деформация личности в условиях несвободы, выражающаяся не только в индивидуальной патологии («Крот истории»), но и в искажении родовых черт всех социальных слоев («Двойное сознание. ») и общества в целом. Реальность отдает безумием, форсом, тем, что сегодня принято называть «достоевщиной» («Лифт»). Революции, социальные и научно-технические, привели к появлению нового типа личности, иных отношений между людьми и неожиданных реакций на происходящее («Человек плюс машина»).
— …Молодой человек, извините, вы мне симпатичны… Выпейте мой коньяк… Я не пил. Я к нему не прикасался… Не отказывайтесь.
Я заказал, и вижу, что не могу… сердце, голова… Не отказывайтесь… У вас интеллигентное лицо… Не беспокойтесь, я уже уплатил за него, деньги у меня есть… Пейте, пейте… За мое здоровье?! Вот именно: за мое здоровье! Благодарю вас. Я же говорю, что у вас интеллигентное лицо. За мое здоровье. Это актуально. Я, между прочим, инвалид! Нет-нет, я не воевал. Мне сорок пять лет, какая к черту война. Однако инвалид и пенсионер. Персональный пенсионер! И не шиз! Болезнь Миньера! Вот так! Хотя… они, конечно, могли бы признать все что угодно… Ну, этого вам не понять, да и понимать не надо! Что вы сказали? Мы с вами раньше встречались?! А вы не врете? Мне, знаете ли, спьяну часто кажется, что я с тем или другим уже встречался… Где-где?! Ах, вот оно что! Неужели у нее? Какая милая была девушка. Вот оно что. При-по-ми-наю, припоминаю. Стало быть, вы знаете обо мне, кто я был и что я был?
Источник
Кормер крот истории наследство
Владимир Кормер на Ozon.ru
29 января выдающемуся русскому писателю и философу Владимиру Федоровичу Кормеру исполнилось бы 75 лет. Нельзя сказать, что он совсем забыт. Но тираж его двухтомника составляет 1500 экземпляров. Скорее всего, это и есть потолок нынешнего активного интереса к творчеству одного из самых ярких и талантливых семидесятников — литературному и философскому.
И это притом, что в конце существования СССР казалось: Кормер заново открыт не только диссидентской, литературной и философской публикой, но и широким читателем — его главный роман «Наследство» увидел свет в «Октябре», а затем отдельным изданием в «Совписе», причем тиражом 50 тыс. экземпляров (сравните с сегодняшними полутора тысячами!); главная статья — «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура» — опубликована в «Вопросах философии», журнале, где он когда-то проработал много лет.
Потом развалился Советский Союз, и проблемы, которые мучили Кормера и его героев, стали неактуальными (сам же он умер от рака в начале перестройки). Литературные журналы отказывались печатать неопубликованные произведения Кормера, ссылаясь на то, что они написаны давно, хотя качество лучших образцов его прозы едва ли сегодня превзошел хотя бы один из современных писателей, включая даже очевидных лидеров — Улицкую, Сорокина, Пелевина и других. Прошло почти два десятилетия с момента последней масштабной публикации — и вдруг Кормер пугающе, ошеломляюще актуален! И как раз в своих главных произведениях!
Именно об этом я подумал, когда в день презентации двухтомника оказался у метро «Сокол» и на знаменитом сталинском доме на Алабяна, аккурат над гастрономом, куда захаживал другой замечательный бытописатель советского среднего класса — Юрий Трифонов, увидел гигантских размеров указатель «Развлекательный центр». Убедительная стрелка повернулась строго в направлении известной каждому москвичу церкви Всех Святых. Абсурд постсоветской действительности вызвал в памяти последнюю сцену «Наследства», которая разворачивается как раз рядом с этой церковью, где Кормер собрал не только героев романа, но и, как на картине Босха, всё многообразие советских «продуктов разных сфер»: «Стаями бродили длинноволосые бухие парни, страшными воплями разгоняя встречных. Алкаши вымогали у проходивших копейки. Слышался возбужденный девичий смех. С замкнутыми, осуждающими лицами двигались под руку пожилые пары. Отрешенно, гордо шли бородатые неофиты. Азартом горели глаза интеллигентов. Деловито спешили куда-то подтянутые филеры в тирольских шляпках и куртках, не без презрения посматривая на собравшихся. Недоуменно переминалась компания «золотой молодежи» — подающие надежды нувориши из кинематографических жучков или дети нуворишей — при мехах и дубленках… Тут же из толпы, словно из омута времени, из глубин памяти, вынырнул еще один — по облику урка, из тех, что наводняли Москву после амнистии 1953 года, фиксатый, кепка с разрезом, модная у них тогда, белое кашне, воротник поднят. Втянув голову в плечи, он мгновенно по-воровски пропал. Затем возникли двое несусветных калек, ободранных и перекошенных, Бог весть где обретавшихся в другие дни года; безногий, с шутками и прибаутками прытко скакавший на деревяшке, вел за собой слепого».
Пожалуй, точный, слишком точный портрет социальных слоев Советского Союза 1970-х годов, представленный в максимально концентрированном, но ничуть не гипертрофированном виде. Безжалостное краткое описание социальной стратификации «совка», сделанное философом и социологом, но художественными средствами, стоившее сотен алармистских записок в ЦК, готовившихся тогдашними лучшими академическими институтами.
«Наследство» часто сравнивают с «Бесами» Достоевского: здесь показаны все «ветераны броуновского движения», вся диссидентская рать. Но главное даже не в этом. «Наследство» оставляет ощущение запертости героев (и читателей) в наглухо закрытой коробке социальных обстоятельств, из которых они не могут выбраться. Социальные тупики дополняются ментальными: счастья нет ни в подпольной борьбе за демократию, ни в толстовских экспериментах, ни в православии. Везде ложь, амбиции, грязь, блуд, сумасшествие — и абсолютная безвыходность. Вполне по Достоевскому — «таракан попал в стакан».
Такая книга, конечно, не могла быть официально опубликована при советской власти. Потому что она была безжалостна к этой власти — без лишних эмоций и красивых определений. Но роман не приняла и диссидентская среда, потому что Кормер показал ее мелочность и пошлость. Зияющие высоты пика Коммунизма дополнялись бессмысленным движением в тупик Фронды и Эскапизма. Примерно такой же роман можно было бы написать о нашем тупиковом времени, если бы у этого времени нашелся свой писатель.
Сам автор «Наследства» никогда не был диссидентом, а застойную любовь к застольям совмещал со службой в журнале «Вопросы философии», где наряду с официальным и умным лидером — главредом Иваном Фроловым существовал неформальный лидер — блестящий и остроумный заведующий отделом зарубежной философии Владимир Кормер. Это была типичная жизненная стратегия того времени — двоемыслие. Его пылко обличал в своем знаменитом эссе «Образованщина» Александр Солженицын. Однако именно он отметил и обильно процитировал в «Образованщине» некоего Алтаева, опубликовавшего в «Вестнике РСХД» статью о двойном сознании интеллигенции. Издатель кормеровского двухтомника редактор издательства «Время» Борис Пастернак говорит, что публикация творческого наследия Кормера — последняя просьба Солженицына.
В «Образованщине» он упоминает «блестяще отграненные у Алтаева шесть соблазнов русской интеллигенции — революционный, сменовеховский, социалистический, патриотический, оттепельный и технократический». У Кормера в статье «Двойное сознание интеллигенции» есть еще соблазн просветительский. И, если положить руку на сердце, как минимум три соблазна до сих пор испытывает либеральная интеллигенция, равно как и — при честной самооценке — автор этих строк. Вот соблазн просветительский: «Нынешний интеллигент просвещает либо своих сотоварищей, таких же интеллигентов либо даже льстит себя надеждой просветить саму государственную власть, начальство! (Кто как не Кормер, сотрудник идеологического ежемесячника, который едва не разогнали в 1974 году, знал об этом достоверно! — А.К.) Он полагает, что там наверху и впрямь сидят и ждут его слова, чтобы прозреть…» О, как это узнаваемо!
А вот соблазн оттепельный, пережитый заново в 2008 году, сразу после инаугурации Дмитрия Медведева: «Как и революционный соблазн, он живет в тайниках интеллигентского сознания всегда, в виде надежд на перемены перемен он ждет с нетерпением и, затаив дыхание, ревностно высматривает всё, что будто бы предвещает эти долгожданные перемены».
В этой узнаваемости, впрочем, верные признаки того, что интеллигенция жива и по сей день. Владимир Кормер был ее зеркалом. И остается таковым и сегодня. «Наследство» забыто, да здравствует «Наследство»!
Автор — президент фонда «Центр политической философии»
Источник
Владимир Кормер — Наследство
Владимир Кормер — Наследство краткое содержание
Наследство читать онлайн бесплатно
Оформление, макет — Валерий Калныньш
Наследство. — М.: Время, 2009. — 736 с. — (Собрание сочинений)
ISBN 978-5-9691-0425-9 (общий) ISBN 978-5-9691-0426-6 (т. 1)
© Владимир Кормер, наследники, 2009 © составление, 2009
9 7859 69 10426 6
Герой «случайного семейства» (о жизни и прозе Владимира Кормера)
В романе «Подросток» Достоевский назвал себя художником «случайного семейства», в котором отсутствуют «родовое предание и красивые законченные формы». Зато, полагал писатель, они есть в устоявшемся культурном слое «средневысшего» дворянства, — именно о нем и думал Пушкин, замысливая свои «преданья русского семейства». Первый роман Владимира Кормера (29.01.1939 — 23.11.1986) называется «Предания случайного семейства» (1970). Итак, в первом же своем он романе смело сопрягает две темы, два символа русской культуры, давая две скрытые цитаты — пушкинские «предания» (это как о чем-то устоявшемся) и достоевское «случайное семейство». Сразу — этим заглавием — он вводит свое творчество в контекст русской классики. И тем самым показывает, на каком поле собирается играть.
Достоевский задавал тревожный вопрос: «не будет ли справедливее вывод, что уже множество таких, несомненно родовых, семейств русских с неудержимою силою переходят массами в семейства случайные и сливаются с ними в общем беспорядке и хаосе?». После революции случайным семейством стала вся Россия. Кормер берет на себя смелость назвать себя писателем, изображающим броуновское движение России, превратившейся в «случайное семейство». Ибо предания — это о прошлом, но которое длится и сегодня. Его герои, как и герои Достоевского, — люди из интеллигентного слоя. Из них самые близкие автору еще помнят о необходимости чести, достоинства, порядочности. Но в принципе произошла великая смесь, «смазь», о которой писал Достоевский. Подлинная интеллигенция была изгнана, расстреляна, посажена в лагеря, выжившая — люмпенизирована. В «Преданиях» герой рассуждает: «Николаю Владимировичу вдруг стало особенно жаль, что все здесь перед ним утратило свою чистую определенность: и крестьяне пред ним — были не крестьяне, и сказки, что они рассказывали, были не сказки, и сам он, — в конце-то концов! — в каком качестве сидел между ними?! Он лишь усмехнулся тому, насколько прежде все-таки было все четче: барин был барином, мужик — мужиком, и интеллигент — интеллигентом, не то, что нынче, когда он и сам не понимал, кто он таков, и никто за столом не понимал этого. „Скорее всего, я здесь просто чужак, сказал он себе, — несмотря на, что рос, как и они, среди полотняных ширмочек и ситцевых занавесочек, и жена моя, как и они, кухарка. В этот демократический век не осталось больше ни черной, ни белой кости, остались только чужие и свои“». И еще одну фразу Николая Владимировича, деда героя-подростка, о котором роман, я должен привести: «Стремления моей юности были соблазном. Я был глуп, суетен, я не знал, как следует, что такое сострадание, — сама жизнь научила меня всему. А если дел моих и не увидало человечество, то ведь и не для себя я живу. Вероятно, бывают эпохи, когда люди должны лишь молча страдать, а всякое творчество есть лишь ложь и самообольщение…»
Но все же остались герои, которые взяли на себя ношу русской культуры, пытаясь удержать уровень русской духовности. Несмотря ни на что!
У поэта Наума Коржавина есть замечательные строчки, написанные в 1952 году и полностью относящиеся к таким людям ноши, в том числе и к Володе:
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснешься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем.
Ты не верь,
что грядущее вскрикнет,
всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
да, бедняга, от века зачах».
Нету легких времен.
И в людскую врезается память
Только тот,
кто пронес эту тяжесть
на смертных плечах.
Вот эту тяжесть Володя Кормер и пытался нести. И нес. Как-то в разговоре со мной Игорь Виноградов сказал, что ему как тогдашнему завотделом прозы «Нового мира» понравились сразу кормеровские «Предания». Но что они были «из другого ящика». Из какого — не пояснил. Смысл был тот, что непроходные. Но почему? И хотя «антисоветчины» в тогдашнем даже понимании в этом тексте не было, «Предания» так и не были напечатаны. Это был роман о становлении подростка в послевоенное время, о взрослении не физическом, а метафизическом, отнюдь не политическом. Уже после смерти Володи его главный роман «Наследство» опубликовал журнал «Октябрь» (1990) и тут же перепечатал «Советский писатель» (1991). А в предисловии к отдельному изданию романа Виноградов написал, что, получив в свой отдел прозы «Предания случайного семейства», он понял: «повесть уже тогда обещала в В. Кормере возможность будущей крупной писательской судьбы»[1]. Мне многое непонятно в этом пассаже — а главное тон вершителя «писательских судеб». Очевидно пьеса «Горе от ума» тоже кое-что обещала в судьбе ее автора. Вероятно, возможность стать крупным писателем. Повторяю: первая же вещь Кормера — уже явление настоящей прозы, написал бы он что-нибудь потом или нет. А любой подлинности надо радоваться как подарку. Но трудно было поверить, трудно было осознать, что среди очень талантливых советских писателей (пишу слово «талантливых» серьезно) появился реальный продолжатель наследия русской классической литературы. Продолжатель, показавший, что наследство это — не музейный экспонат, оно вполне живет и работает. Сразу хочу сказать, что бытовизма как такового в этом тексте не было. Писатель сразу ставит проблему теодицеи — а можно ли оправдать Бога за происшедшее с Россией. Спор дочери, матери героя, с отцом — дедом героя: «Нет. — В ее голосе прозвучали решительность и еще что-то, чего Николай Владимирович сначала не понял и лишь мгновение спустя разобрал: презрение. — Нет, я не верю! — продолжала она. — Потому, что если б Он был, то должен был бы осуществлять одну функцию — справедливость. А что делает Он? За что Он наказывает тебя или меня? Конечно, ни ты, ни я — не совершенства. Пусть. Но ведь есть же и большие, чем мы, грешники, мы не пользуемся властью, не воруем, не угнетаем своих ближних, не убиваем, и ты и я, мы знаем массу людей, о которых заведомо безо всякой ложной скромности, можно сказать, что они хуже нас». Получалось, что Россия как случайное семейство была в Высших замыслах. Это было трудно переварить. Нужно обладать для этого мужеством зрения и мысли.
Что же Кормер представлял из себя, как сегодня говорят, «по жизни»? Он и сам происходил из «случайного семейства». Родился в семье ссыльнопоселенца в Красноярском крае — в селе Решеты Нижне-Ингашского района. Рано осиротел. После смерти отца мать с сыном вернулись в разоренную войной Москву. Детали его собственной жизни так и сквозят в этом тексте. Все мы знали, что в детстве Володя попал в железнодорожное крушение, от которого остался шрам на губе, придававший ему немного сардоническое выражение. А это отзвучало и в «Преданиях». Возвращаясь из ссылки, мать и сын ехали, разумеется, поездом: «В прошлом году они попали в железнодорожное крушение. У самой Анны была ушиблена нога, у Николая довольно глубоко рассечена скула, но все же исход был, конечно же, именно счастливым». Потом были чудовищные московские переполненные квартиры. Поэтому он так хорошо знал и описывал московский коммунальный быт. Всю свою жизнь Володя опирался только на себя. «Предания» — ключевой роман, где, как водится у начинающего большого писателя, намечена главная тема его творчества. И ее смысл — отсутствие устоявшихся норм человеческого общежития. Замечу, что ни в одном его следующем романе нет темы живого, реального отцовства. Героем преданий был дед Николай Владимирович, который оказался для подростка связью с прошлой Россией и ее ценностями. Кормер делал себя сам без помощи сильной отцовской руки, в которой так нуждаются все дети. Но такой безотцовщиной было пол-России в те годы (да и почти всегда), все семьи в этом смысле были случайными. Многие ломались, он стал сильным. Сильным духовно. Его творчество по-прежнему было из другого ящика. Впрочем, давно сказано о камне, отброшенном строителями…
Он взрослел трудно. Трудно, потому что чувствовал себя чужаком в случайном семействе России. В «Преданиях» он скажет: «Окрестные дворы и дома были наполнены этими бесконечными Витюлями, Вовулями, Лесиками, Колюнями и Шура-ями, еще некоторое время назад сопливыми, замурзанными, подающими надежды способными детьми, которые, внезапно и прежде срока развившись в городе, заматерели, и плебейство их, такое забавное раньше, вдруг повылезло изо всех щелей в каждом их слове и жесте и сделалось непереносимым. В силу ли более глубокой уже, внутренней несовместимости, природы которой он не понимал, но он чувствовал себя чужим им всем, хотя поспешно кивал, что знает, что знаком с ними, хотя здоровался и разговаривал с ними, а они, в свою очередь, смотрели на него с удивлением, ощущая тоже это неродство и тоже не вполне постигая его причины».
Источник