«Лёгкая поэзия» М. Н. Муравьёва
С. А. Сионова
Становление в 70-80-е гг. XVIII в. нового взгляда на мир, поиски новых форм воплощения действительности в словесно-пластических образах объединили в одно целое группу молодых людей. Стремление к пониманию жизни в большем многообразии ее проявлений, к познанию ее сложности и красоты предоставляли значительные возможности для развития творческой индивидуальности каждого из поэтов так называемого «львовского кружка» в отдельности и нового, предромантического направления в литературе в целом. В кружке высок был авторитет поэзии, изобразительных искусств, музыки, театра. Глава кружка Н. А. Львов был поэтом и музыкантом, архитектором и фольклористом; соединял в себе многие таланты энциклопедически развитого человека.
М. Н. Муравьёв в эти годы старался постичь сложность и красоту жизни при помощи нового поэтического слова, увлекался искусством и театром, живописью (все, это было свойственно и его ближайшему другу Львову), сожалел, что не мог в свое время постичь прелесть музыки, что, по его словам, обедняло душу и сердце. Увлечение музыкой, театром, живописью, поэзией обогащало поэта, приносило счастье, радость:
Любовник прелести, где я ее найду?
Я чествую ее в творениях природы:
Приемлют сердца дань искусства в их чреду
Они, что радость льют в мои цветущи годы.
Счастлив, что я могу лить слезы и дрожать,
В Вергильевых стихах учуся, знать Дидону,
Душой ответствую Дмитревского я стону
И льзя ль, Белинду зря, ее не обожать?
Авторитет поэзии был безмерен, все писали стихи, пробовали силы в различных жанрах; поэзия была способом познания жизни, причиной и следствием многообразных интересов. Стремление постичь мир порождало разнообразие форм и способов постижения его, В одном из писем М. Н. Муравьёва к сестре находим: «C’est que je diversifie la chöse. L’unifôrmité naquit un jour d’ennui». Признавался чистосердечно: «Я нынче читаю философов». Это был союз «разумных и добронравных», как называл членов «львовского кружка» М. Н. Муравьёв. Философия и музыка воплощались в поэтических произведениях одического жанра. Не случайно рассуждение об оде привело Муравьёва к пониманию того, что «ода — это музыка и песня». Примером может служить ода восьмая сборника «Новых лирических опытов», озаглавленная «Желание зимы».
В оде соединилось все то, что так подспудно, постепенно зрело в авторском сознании. В ходе создания произведений 1776 г. завершилась давняя и долгая внутренняя работа. В дневниковых записях, планах, набросках, черновиках произведений 1775 г, проявился тот характер и тот ритм поэтических исканий, которые обнаружились в одах 1776 г., стали основой поэтического видения мира в целом, в создании произведений 80-90-х гг. Ода восьмая отличается плавностью и отточенностью слога, четко разработанная вопросно-ответная форма повествования позволяют в данном случае говорить о вплетении в произведение элементов легкой поэзии, которая получает свое развитие в творчестве М. Н. Муравьёва в 80-х гг. XVIII в.
Л. И. Кулакова, одна из первых исследователей поэтического наследия М. Н. Муравьёва, обратив пристальное внимание на жанр «легкой поэзии», пришла к выводу, что он постиг «сущность легкой поэзии». Несомненно, учитывая особенности и художественное развитие поэтического дарования Муравьёва, возможно считать вполне закономерным обращение его во второй половине 70 — начале 80-х гг. к созданию произведений подобного жанра. В первую очередь они привлекали его легкостью и изящностью формы, непосредственностью самовыражения и отточенностью мысли и слога. Перед ним стояла задача постижения «словесного воплощения», без которого «не может быть в поэзии и великих мыслей».
Одной из главных целей обращения Муравьёва к освоению жанров легкой поэзии была цель верного выражения внутреннего мира человека, что требовало прежде всего истины в чувствах, точного воплощения в небольшом по объему произведении психологической жизни человека в доступной, изящной, совершенной форме.
Прав был В. А. Жуковский, когда писал, что «изящные искусства украшают жизнь; чувство изящного есть одно из высоких качеств души человеческой, без этого чувства чело глух, нем и слеп». П. А. Плетнев отмечал, что «можно любить поэзию, не заботясь ни о какой известности, ни даже о участии тех, чье одобрение дорого. Они имеют большую прелесть, но сладость поэтического создания сама по себе награда». Для М. Н. Муравьёва поэзия была тем «высшим богатство», которым обладает человек, мир ее был для него отдохновением и мукой, радостью и горем, возможностью воплощения мечты, мысли в слове изящном и прекрасном. Стремление к простоте, изяществу, тонкому остроумию обусловили подход в решении проблемы постижения формы произведений.
Муравьёв тяготеет к разговорному языку». В подобном плане написаны такие произведения М. Н. Муравьёва, как «О милое мечтанье», «Видали ль вы небесную Аглаю», «Любовь — отрада душ. » и др. В основе своей они относятся к 1778-1779 гг. Центральной темой произведений этого периода является тема любви. H. П. Жинкин подчеркивал в своей монографии бедность любовной тематики Муравьёва: «До 1782-1784 гг. любовная лирика Муравьёва вообще очень бедна; в поэте скорее виден человек, весело проводящий время в компании молодых людей, чем любовник, всецело занятый своими чувствами. Таковы его «Pièces fugitives», большая часть стихотворений посвящена некой Нине, которую юный обожатель называет «моею», и «непослушной»:
Не знаешь, что вздыхаю
Я, Нина, по тебе.
Ты мне делаешь приветства,
Пляшешь, весело со мной…
Анализируя сборник «Pièces fugitives» и стихотворные произведения конца 70-x — начала 80-х гг., исследователь берет во внимание в основном один определяющей аспект и фиксирует все внимание на одной проблеме, а именно — проблеме выявления возможных прототипов, которые послужили основой для создания подобных произведений Муравьёва конца 70-х гг. Возможно, проблема выявления женских прототипов важна и интересна, но она сужает и ограничивает общее представление о поэтический творчестве М. Н. Муравьёва этих лет. Любовная тематика неотделима от других тем, например, темы поэта и поэзии, темы дружбы и др. Примером могут служить такие произведения, как «Сила гения» (1775, 1797), «Послание о легком стихотворении. К А. М. Брянчанинову» (1783) и др. Автору дороги дружеское общение, чистая и нежная любовь и привязанность, вдохновенная и свободная беседа с друзьями. В форме лирического монолога дано, например, стихотворение «Успех твой первый возвещая. », в котором, пожалуй, содержится ответ на причину обращения Муравьёва к жанру легкой поэзии, его освоения и постижения.
А я любил бы чрезвычайно,
Когда бы дар позволил мой,
Входить в сердца, хранящи тайны,
Быть зрителем минуты той,
Как склонность первая зачнется
Во всей невинности детей
И сердце юное проснется
/Под колереттою/ своей. (1779)
Подобные по характеру и манере изложения в слове чувства человека получили развитие в дальнейшей лирике Н. М. Карамзина. Г. А, Чуковский отмечал, что «основной характер поэзии Карамзина, основная задача ее — создание лирики субъективной и психологической, уловление в коротких поэтических формулах тончайших настроений души. Карамзин добивается создания в стихотворениях не вещественного материального образа, а определенной лирической тональности, соответствующей настроению, основной теме произведения». Подобное определение особенности поэзии Карамзина, ее специфику возможно с полным правом отнести к произведениям легкой поэзии М. Н. Муравьёва, которые предсказывают расцвет этого жанра в творчестве Батюшкова, Жуковского, Баратынского, молодого Пушкина. К. Н. Батюшков не случайно связывал начало легкой поэзии в русской литературе с именем Муравьёва.
Изящество стихотворных произведений легкой поэзии Муравьёва достигается своеобразием синтаксической формы построения их, интонационная выразительность которой покоряет грациозностью и мелодичностью. Если в произведениях 1775 г. встречаются условные образы Борея, Флоры и др., как, например:
Замолкли вихри непогодны,
И бурны спер Борей уста,
Почув веленья неугодны,
Летит он в мрачные места.
И только лишь любовник Флоры.
От всхода утренней Авроры,
Колеблясь, прохлаждает тень;
Непостоянный! Лишь коснется —
И вдруг уже он инде вьется,
Из сени прелетая в сень (1775 г.), —
то в произведениях 1778-1780-х гг. эти условные образы исчезают, обновляется и изменяется лексика. Уходят в прошлое такие слова, как «сриновенный», «паки», «длани», «речет» и т.д. Деепричастные и причастные обороты заменяются легкими конструкциями сложносочиненных и сложноподчиненных предложений. Один и тот же образ, например, розы варьируется в произведениях 70-80-х гг. по-разному:
Цвет розы не поблек, со стебля сриновенный,
Уж тот, кто рвал ее, зрит бедственну ладью (1775 г.).
Если роза в этом произведении — «Неизвестность жизни» наводит на размышления, философское раздумье о смысле жизни и смерти, является центральным образом в решении темы человека и смерти, предназначения человека на земле, то в произведении 80-x гг. образ этот выполняет другую функцию – он является символом любви, жизни прекрасной, счастливой удивительной:
Из розы неопадшей,
Коль можешь, живость вынь,
Из граций самой младшей
Чертами вид накинь.
Любовь не только покоряет, она вызывает в человеке необыкновенный прилив сил, открывает в нем «дарованье», талант, способности. К подобному выводу приходит поэт:
Не мчись ты от меня, едва успев родиться,
И дай мне от твоих мечтаний насладиться, —
Строки звучат как обращение к «прекрасному мгновению, в котором жил, которое длиннее году сна». Жизнь входит в произведения Муравьёва свободно и вдохновенно. Любовь, ее прелести, сложности открывают в человеческом сердце новые стороны и позволяют поэту в произведении отразить состояние души, его мировосприятие, связанное с индивидуальностью характера, настроения:
Мгновенье каждое имеет цвет особый,
От состояния сердечна занятой.
Он мрачен для того, чье сердце тяжко злобой,
Для доброго — златой (1775 г.).
Подобное «открытие» определяется в данном случае как установка на романтическое восприятие жизни.
Произведения М. Н. Муравьёва 1778-1780-х гг. позволяют увидеть сложность и насыщенность жизни самого поэта — новатора, яркого представителя «львовского кружка». Через постижение сердца, через постижение своего «я» выходит поэт к пониманию и постижению мира, а главное — человека с его переживаниями, волнениями, который становится главным героем стихотворных произведений М. Н. Муравьёва. Муравьёв шел по пути освоения идей предромантизма, которые будут осваиваться и получать яркое развитие только в новом веке в творчестве Батюшкова и Жуковского — признанных романтиков XIX столетия.
Л-ра: Проблемы изучения русской литературы XVIII века. – Ленинград, 1985. – Вып. 7. – С. 86-91.
Источник
Душина Л.Н.: Русская поэзия XVIII века
Глава VIII. У истоков русского романтизма. М. Н. Муравьев
У истоков русского романтизма. М. Н. Муравьев
Михаил Никитич Муравьев (1757-1807). Биография и творчество
Удивительно интересная и до сих пор менее других изученная фигура поэта завершает историю русской литературы XVIII столетия. Лирика М. Н. Муравьева смыкается с первыми романтическими опытами В. А. Жуковского, создателя нового художественного метода романтизма. Жуковский относился к творчеству Муравьева с большим уважением. Однако составляя конспект по истории русской поэзии и размышляя о необычной судьбе своего предшественника, он написал: «Муравьев имел мало влияния на своих современников, так как почти ничего не печатал». А спустя сто с лишним лет замечательный исследователь истории литературы Г. А. Гуковский выскажет мнение прямо противоположное: «Муравьев более или менее учитель всех литераторов 1790-х, а в особенности 1800-х годов, связанных с Карамзиным».
Как объяснить мысль Жуковского о непопулярности творчества поэта? Не последнюю роль сыграла здесь, конечно же, установка Муравьева на неизвестность как на позицию, наиболее, по его мнению, достойную истинного творца-художника. Уже в этом видится одно из начальных проявлений поведенческого ритуала поэтов-романтиков с их ориентацией на духовное, таинственное, загадочное. Муравьев пишет: «Да и кто же помешает оставить сии опыты под тройными замками? Мои сочинения будут, как дела человеколюбия, тем лучше, чем неизвестнее». Кроме того, Жуковский, если судить по его конспектам, хотя и знал в рукописях стихотворения Муравьева, но воспринимал его прежде всего как прозаика. В историю же русской литературы Муравьев постепенно все больше входил как поэт. И тем не менее, его поэтические опыты, действительно, долго оставались «под тройными замками». Муравьевская медитативная элегия «Ночь», от которой протягивается ниточка к «Сельскому кладбищу» и «Вечеру» Жуковского (первым русским романтическим элегиям), была опубликована лишь после смерти поэта. А замечательный элегический «Отрывок. К В. В. Ханыкову» уже в наши дни извлекла из муравьевского архива и опубликовала литературовед Л. И. Кулакова.
Михаил Никитич Муравьев прожил жизнь, наполненную яркими внешними событиями и постоянной работой по нравственному и духовному самоусовершенствованию. Родители поэта были просвещенными и гуманными людьми. Мальчик рано лишился матери, но отец, горячо любивший сына и дочь, постарался, чтобы дети не оказались обездоленными и лишенными ласки. Он часто переезжал по делам службы из одного города в другой, и дети путешествовали вместе с ним. Потому образование было в основном домашнее. Лишь два года мальчику удалось поучиться в гимназии при Московском университете, а затем и в самом университете. Но зато постоянными и основательными были занятия дома. Самым требовательным из учителей являлся сам отец. В прошлом военный инженер, он преподавал сыну математические науки.
В пятнадцать лет Муравьев оказался в Петербурге, зачисленный солдатом в Измайловский полк. Днем – изнурительная муштра, но по вечерам собирается кружок друзей обсуждать театральные новости, говорить о литературе, читать стихи свои и других поэтов. Муравьев поражает товарищей разносторонностью знаний, интересов, способностей. Он учит языки, переводит с греческого стихотворным размером подлинника «Илиаду» Гомера, прекрасно рисует, увлечен физикой и механикой, пишет статьи по истории и естественным наукам. Самообразование – его страсть.
Но особенно привлекает поэзия. Он и сам сочиняет стихи. За годы солдатской службы успевает выпустить несколько книжек. Печатается в литературных журналах, но подписи ставить не любит. Он скромен, но при этом его отличает чувство собственного достоинства, самоуважение. Отцу хочется, чтобы сын продвигался по службе, получал чины. Муравьев отвечает в письмах, что «доискиваться» не в его правилах, да и разве чин сам по себе есть «знак отличия» человека? «Достойнее меня носят платье мое. И пожалование в офицеры не есть знак отличия», – пишет он отцу. В своем дневнике уже после получения первого офицерского чина иронизирует и признается: «Гвардии прапорщиком я стал поздно и своим величеством могу удивлять только капралов. Но дурак я, ежели стыжусь в мои годы быть прапорщиком; дурак, ежели кто меня почитает по прапорщичеству. Неоспоримые титлы мои должны быть в сердце. Величество мое в душе моей, а не в производстве, не в чинах, не в мнениях других людей».
Впрочем, мнения других людей должны были бы льстить молодому человеку. О нем говорят в литературных кругах Петербурга и Москвы. Он в добрых отношениях с известными актерами и поэтами, завязывается дружба с Г. Р. Державиным. Он покоряет собеседников не только образованностью, остротой и оригинальностью суждений, но изысканной учтивостью, прекрасными манерами. Муравьеву еще не было тридцати лет, когда он получил назначение в «кавалеры» великого князя Константина. А затем был приглашен преподавать нравственную философию, историю и словесность великому князю Александру, будущему императору. При дворе остается он самим собой: ему претит общество чванливых придворных, «сияющих голицыных», как он их называет. Путешествуя вместе со своим знатным воспитанником по заграничным городам, не упускает случая свести знакомство с учеными и писателями, осваивает английский и испанский языки, постоянный гость в книжных лавках.
Он много пишет, обращаясь к самым разным сферам научного знания: статьи по истории и педагогике, статьи нравоучительного и философского характера. Своим поэтическим опытам, от которых никогда не отходит, видимо, первостепенного значения не придает. Заканчивает службу Муравьев сенатором, товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета. Как некогда Ломоносов, он все делает для того, чтобы русские ученые, а не приглашенные иностранцы, руководили университетскими кафедрами. И пусть студенты из других стран учатся в русских университетах, а не наоборот! С уверенностью он замечает, что «со временем приедут шведы учиться в Москве».
Белинский сказал о Муравьеве, что «как писатель замечателен он по своему нравственному направлению, в котором просвечивалась его прекрасная душа». И вовсе не кажется нелогичным, что сыновья приближенного к царю сенатора Муравьева выросли свободолюбивыми борцами за справедливые и гуманные отношения между людьми. Никита и Александр Муравьевы станут декабристами. Никита прославится как один из авторов проекта Конституции «Северного общества» декабристов. Глубочайшее уважение к личности человека воспитал отец в своих сыновьях.
Русский романтизм. Анализ стихотворений Муравьева. «Время», «Неизвестность жизни»
Муравьев писал стихи в разных жанрах. Оды, идиллии, послания, элегии, басни, эпиграммы, стансы. Есть у него и несколько баллад. Элегические опыты особенно интересны. Это тот участок его поэтической работы, где намечались пути, на которых в русской литературе утверждался романтизм. Романтизм – сложное и многоликое художественное направление. Потому не так-то легко найти для него единое определение. Поэт и друг Пушкина П. А. Вяземский остроумно заметил: «Романтизм как домовой. Все знают, что он существует, но как наткнуть на него палец?» В романтической поэзии изображение героя меняется за счет особого угла зрения на человеческую личность. Так, русский романтизм рубежа XVIII– XIX веков и первой трети XIX века утверждал высокое достоинство отдельной личности, ее свободу, ее права на индивидуальные проявления чувства, мысли, поведения. Лирический герой романтиков разъединен с окружающей его косной средой. Он выше ее, он ей противопоставлен. Высокий мир души и сердца – та реальность, которая для него важнее дисгармоничного объективного мира. Немецкий философ Гегель считал субъективизм отличительной чертой романтического метода. И замечал, что у романтиков «мир души торжествует победу над внешним миром».
Легко заметить, что романтизм имеет точки соприкосновения с предшествующим методом сентиментализма. Он продолжает линию сентиментализма на изображение человека как субъективно значимой личности. Но романтизм делает это шире, мощнее, многограннее. Философское осмысление места человека в окружающем мире положено в основу одного из направлений романтической поэзии. Медитативную элегию, то есть элегию-размышление, которая наиболее полно представляет это направление, находим в разных жанровых вариантах в творчестве Муравьева.
«Скоротечность жизни» (1775), «Время» (1775), «Размышление» (1775), «Сожаление младости» (1780), «Отрывок. К В. В. Ханыкову» (1780), «Ночь» (1785), «Зрение» (1785), «К Музе» (1790-е годы), «Сила жизни» (1797), «Неизвестность жизни» (1802), «Размышление» (1800-е годы) – все эти стихотворения отмечены особой стилистикой, призванной передать духовные богатства личностных устремлений человека. Сами эти устремления – целый мир, многокрасочный, изменчивый, сложный. Потому и поэтический язык неизбежно усложняется. «Все чувствования, радость, печаль, надежда, страх, желание, зависть, человеколюбие, – имеют свой особливый язык», – утверждает Муравьев. С помощью этого «особливого языка» поэту важно уловить не только индивидуальные приметы разнообразных чувств, но сам характер протекания этих чувств во времени. «Во времени одну занять мы можем точку», – так в стихотворении «Время» поэт стремится выразить мысль о неповторимости каждого временного момента бытия человека. И продолжает:
Мгновенье каждое имеет цвет особый,
От состояния сердечна занятой.
Он мрачен для того, чье сердце тяжко злобой,
Для доброго – златой.
Все года времена имеют наслажденья:
Во всяком возрасте есть счастие свое.
Но мудрости есть верх искусство соблюденья
Утех на житие.
Раскаянье есть желчь, котора простирает
Во недро времени противну грусть свою.
Но время наконец с сердечной дски стирает
Ржу чуждую сию.
Значимость мгновенья жизни зависит от того, чем это мгновение наполнено: добрыми помыслами и делами или «тяжкой злобой». Лирические медитации Муравьева имеют чаще всего нравственную тематику.
Физическая смерть человека и бессмертие его души, его духовный след на оставшейся земной стезе – еще один мотив, разрабатываемый Муравьевым. Он перейдет затем в лирику Жуковского. Вообще мотив двоемирия («здесь – и там») сделается постоянным у романтиков. Муравьев оказывается и в этом предтечей нового метода.
Неизвестность жизни
Когда небесный свод обымут мрачны ночи
И томные глаза сокрою я на сон,
Невольным манием предстанет перед очи
Ужасный переход и смертным непонятный!
Трепещет естество, вообразив сей час,
Необходимый час, безвестный, безвозвратный, –
Кто знает, далеко ль от каждого из нас?
Как вихрь, что, убежав из северной пещеры,
Вскрутится и корабль в пучину погрузит,
Так смерть нечаянно разрушит наши меры
И в безопасности заснувших поразит.
Гоняясь пристально за радостью мгновенной,
Отверстой пропасти мы ходим на краю.
Цвет розы не поблек, со стебля сриновенный, –
Уж тот, кто рвал ее, зрит бедственну ладью.
На долгий жизни ток отнюдь не полагайся,
О, смертный! Вышнему надежды поручив
И помня краткость дней, от гордости чуждайся.
Ты по земле пройдешь – там будешь вечно жить.
Рассмотрим это стихотворение. Плавное звучание первых трех строф элегии прерывается более резкой и отрывистой интонацией двух начальных строчек строфы четвертой, заключительной. Перед нами – кульминация произведения:
Гоняясь пристально за радостью мгновенной,
Как выразительно сказано! В этом афористическом образе-оксюмороне, состоящем из двух строк, много экспрессии и глубокого символического смысла. Вспомним, что оксюморон – художественный образ, вмещающий в себя противоположные смыслы. Жизнь так устроена, что за радостным ее мгновением неизбежно таится опасность. Чем выше взлет, тем страшнее падение. Ощущение этого падения передано ритмикой стиха: на середине строки, после «пропасти», неизбежна пауза. Словно нужно набрать воздуха в легкие, чтобы перескочить эту пропасть – цезуру – и добраться до края (слово цезура произошло от латинского caesura, что значит разрез, а если это стих, то – словораздел).
Муравьев стремится показать противоречивость человеческого существования. В кульминационной вершине произведения сконцентрирована главная его мысль. Жизнь противоречива, и от этого никуда не уйти. Это следует принять, чтобы «пройти по земле» достойно, заслужив право жить вечно «там» и в долгой памяти людей здесь. Едва ли финал стихотворения покажется нам, современным скептически настроенным людям, таким уж наивным. Конечно, мы не «поручаем надежды Вышнему» и не очень верим в вечное «там». И, тем не менее, мысль поэта нам близка и понятна. Выраженная поэтически ярко и многозначно, она подвигает нас на размышления о том, как лучшим образом распорядиться временем своей жизни.
Муравьев «Ночь» и Жуковский «Вечер». Сравнительный анализ
В заключение разговора о лирической поэзии Муравьева проведем опыт сравнительного анализа двух стихотворений: «Ночи» (1785) Муравьева и «Вечера» (1806) Жуковского. Это будет и завершением нашего экскурса в историю русской поэзии XVIII века. Произведения разделены двумя десятилетиями, но, без сомнения, они родственны и по тематике, и по лирическому настрою, и по ритмической их организации. Подобное сравнение позволит ощутить преемственность традиций поэзии XVIII века поэтами века XIX.
Муравьев не обозначал жанра своих элегических стихотворений. Возможно, делал это сознательно. И это было необычно и ново. Классицистическая поэтика, как помним, предполагала строгое соответствие смыслового содержания стиха его жанровой и даже метрической форме. Муравьев же соотносит и содержание, и форму стиха не столько с жанровым или метрическим каноном, сколько с субъективно-эмоциональным настроением, «состоянием души». И в этом он, конечно же, предвосхищает поэтическую манеру Жуковского. И в теории, и на практике в качестве главного принципа он утверждал индивидуальность поэтического слога: творец-художник начинается, по его словам, тогда, когда он создает нечто, «что одному ему принадлежит». Муравьев стремился к индивидуальности выражения мысли и чувства, к неповторимости формы произведения. И это роднит его с романтиками. Особенно характерно элегическое стихотворение поэта «Ночь».
Медлительней текут мгновенья бытия.
Умолкли голоса, и свет, покрытый тьмою,
Зовет живущих всех ко сладкому покою.
Прохлада, что из недр пространныя земли
Восходит вверх, стелясь, и видима в дали
Туманов и ручьев и близ кудрявой рощи
Виется в воздухе за колесницей нощи,
Касается до жил и освежает кровь!
Уединение, молчанье и любовь
Владычеством своим объемлют тихи сени,
И помавают им согласны с ними тени.
Воображение, полет свой отложив,
Мечтает тихость сцен, со зноем опочив.
Так солнце, утомясь, пред западом блистает,
Пускает кроткий луч и блеск свой отметает.
Ах! чтоб вечерних зреть пришествие теней,
Что может лучше быть обширности полей?
Приятно мне уйти из кровов позлащенных
В пространство тихое лесов невозмущенных,
Где скользкий счастья путь, где ров цветами скрыт.
Здесь буду странствовать в кустарниках цветущих
И слушать соловьев, в полночный час поющих;
Или облокочусь на мшистый камень сей,
Что частью в землю врос и частию над ней.
Мне сей цветущий дерн свое представит ложе.
Журчанье ручейка, бесперестанно то же,
Однообразием своим приманет сон.
Стопами тихими ко мне приидет он
И распростет свои над утомленным крилы,
Живитель естества, лиющий в чувства силы.
Не сходят ли уже с сих тонких облаков
Обманчивы мечты и между резвых снов
Надежды и любви, невинности подруги?
Уже смыкаются зениц усталых круги.
Носися с плавностью, стыдливая луна:
Я преселяюся во темну область сна.
Уже язык тяжел и косен становится.
Еще кидаю взор – и все бежит и тьмится.
– женская – мужская – женская…) способствуют впечатлению свободно льющегося монолога, задушевной исповеди. Шестистопным ямбом в русской лирической поэзии написано подавляющее большинство элегий, возможно, это «с легкой руки» Муравьева. В более поздних стихах поэт перейдет на четырехстопный ямб, с ломоносовских времен ассоциирующийся с жанром оды. Однако особая ритмика, особая мелодическая интонация, сделает и их совершенно не похожими ни на ломоносовские, ни на державинские оды.
Элегический характер «Ночи» легко ощутим. Он проявляется в авторской позиции не просто созерцательности, присущей, например, и идиллии, но именно самоуглубленности, погруженности в свои мысли и чувства. Выбрано то «мгновенье бытия», в которое, считает поэт, можно полнее понять и выразить смысл существования человека на земле. Это вечернее время суток, когда тишина и прохлада, сменив шумную дневную суету, зной и блеск солнца, успокаивает мысли, «освежает кровь». Но чтобы вполне обрести покой и гармонический строй мыслей, лирическому герою необходимо остаться на лоне природы наедине с самим собой:
уйти из кровов позлащенных
В пространство тихое лесов невозмущенных,
Оставив пышный град, где честолюбье бдит,
Где скользкий счастья путь, где ров цветами скрыт.
Трижды повторенная интонационно-синтаксическая конструкция с «где» обращает на себя внимание. Она заставляет увидеть в двух строчках с этим «где» смысловую антитезу (противопоставление) тем ценностям, которые прежде в стихотворении были заявлены как главные. Эти ценности: «уединение, молчанье и любовь». Вновь перед нами – ритмическая подсказка. Настойчивый и неожиданный ритмический повтор с «где» меняет интонационную мелодику стиха, а вместе с ней и сюжетную картину. Первые двадцать строк стихотворения имели спокойное и плавное ритмическое движение, и в них описывалось то, что способствует гармонии и умиротворенному состоянию души. Тихо опускающийся на поле и лес вечер благотворно действует и на человека, и на окружающую его природу. На самую середину этого фрагмента из двадцати строк приходится десятая строка – смысловой центр, те самые «уединение, молчанье и любовь». Вверх и вниз от этой строки расходятся волны умиротворенности. Налицо ритмическая симметрия.
Двадцать первая и двадцать вторая строки дают упомянутый слом ритма: «где… где… где…» звучит более отрывисто и потому тревожно. Эти строки кульминационны в стихотворении, и они резко изменяют и сюжетное, и смысловое содержание картины. В честолюбивом мире городов все суетно, ложно, вплоть до могильного рва, скрытого, однако, под пышными цветами. От этой резкой кульминационной мысли поэт, однако, вновь возвращается к мягкой эмоциональности описания живительных сил и красот природы, «приманивающих целительный сон». Муравьев остается еще во многом в пределах сентиментальной сентенции, достаточно узко трактующей отношения человека с внешним миром. У поэта получается, что истинное счастье жизни зависит лишь от воли самого человека, от настроя его души: уйти ли ему в мир тихой и благодатной природы или остаться в «пышном граде», полном мелкой суеты, лживой красоты и «скользкого счастья».
намеренно выделенный финал стихотворения? Как дань классицизму, требующему рационального и четкого завершения мысли или картины? Действительно, последние пять строк – почти натуралистическое описание погружения человек в сон («Уже язык тяжел и косен становится»). Это завершающий аккорд основной темы стихотворения, темы ночи. Но есть в этом финале и нечто другое! Нельзя не заметить, что через всю элегию проходит мысль о слиянии человека с живительным и исцеляющим миром природы. В элегии обнаруживаешь множество лексических образов единения: свет соединяется («покрывается») с тьмою, прохлада «касается до жил», тени «согласны с тихими сенями», журчанье ручейка «приманивает сон», а сон, в свою очередь, простирает над утомленным человеком «крилы», то есть крылья. Идея единения заложена и в самом сплошном «потоке» строк, в их нерасчлененности на строфы.
И лишь в двух кульминационных строчках синтаксические конструкции, отделенные одна от другой словечком «где», подчеркивают разъединение человека и с самим собой, и с миром природы. В таком контексте особенно значим и подчеркнуто отделенный финал. Здесь, в ритмически обособленном фрагменте, замыкается важнейший смысловой круг произведения. Лирический герой уходит в вечерний сумрак на лоно природы, чтобы обрести утерянное за день согласие с самим собой. Мысль о слиянии и единении достигает в финале своего апогея (вершинной точки) в картине сна: «смыкаются зениц усталых круги», человек обретает единение с самим собой в «темной области сна». Лирический герой в поэзии XVIII века еще не утратил первоначальной природной цельности натуры.
Перейдем к анализу «Вечера» Жуковского. Жанровое обозначение для поэта принципиально: стихотворение имеет подзаголовок «Элегия».
Ручей, виющийся по светлому песку,
С каким сверканием катишься ты в реку!
Приди, о муза благодатна,
В венке из юных роз, с цевницею златой;
Склонись задумчиво на пенистые воды
На лоне дремлющей природы.
Как солнца за горой пленителен закат, –
Когда поля в тени, а рощи отдаленны
И в зеркале воды колеблющийся град
Когда с холмов златых стада бегут к реке
И рева гул гремит звучнее над водами;
И, сети склав, рыбак на легком челноке
Плывет у брега меж кустами;
И веслами струи согласно рассекают;
И, плуги обратив, по глыбистам браздам
С полей оратаи съежают…
Уж вечер… облаков померкнули края,
Последняя в реке блестящая струя
С потухшим небом угасает.
Все тихо: рощи спят; в окрестности покой;
Простершись на траве под ивой наклоненной,
Поток, кустами осененный.
Как слит с прохладою растений фимиам!
Как сладко в тишине у брега струй плесканье!
Как тихо веянье зефира по водам
Чуть слышно над ручьем колышется тростник;
Глас петела вдали уснувши будит сеўлы;
В траве коростеля я слышу дикий крик,
В лесу стенанья филомелы…
Восточных облаков хребты воспламенились;
Осыпан искрами во тьме журчащий ключ;
В реке дубравы отразились.
Луны ущербный лик встает из-за холмов…
Как зыблется твой блеск на сумраке лесов!
Как бледно брег ты озлатило!
Сижу задумавшись; в душе моей мечты;
К протекшим временам лечу воспоминаньем…
С твоим блаженством и страданьем!
Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?
Ужели никогда не зреть соединенья?
Ужель иссякнули всех радостей струи?
О братья! о друзья! где наш священный круг?
Где песни пламенны и музам и свободе?
Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг?
Где клятвы, данные природе,
И где же вы, друзья. Иль всяк своей тропою,
Лишенный спутников, влача сомнений груз,
Разочарованный душою,
Тащиться осужден до бездны гробовой.
– минутный цвет – почил, и непробудно,
И гроб безвременный любовь кропит слезой.
Другой… о небе правосудно.
А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть?
Ужель красавиц взор, иль почестей исканье,
Загладит в сердце вспоминанье
О радостях души, о счастье юных дней,
И дружбе, и любви, и музам посвященных?
Нет, нет! пусть всяк идет вослед судье своей,
…
Мне рок судил: брести неведомой стезей,
Быть другом мирных сел, любить красы природы,
Дышать под сумраком дубравной тишиной
И, взор склонив на пенны воды,
О песни, чистый плод невинности сердечной!
Блажен, кому дано цевницей оживлять
Часы сей жизни скоротечной!
Кто, в тихий утра час, когда туманный дым
И солнце, восходя, по рощам голубым
Спокойно блеск свой разливает,
Спешит, восторженный, оставя сельский кров,
В дубраве упредить пернатых пробужденье
Поет светила возрожденье!
Так, петь есть мой удел… но долго ль. Как узнать.
Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой
Придет сюда Альпин в час вечера мечтать
В «Вечере» воспринято Жуковским не одно поэтическое открытие Муравьева. Как и у старшего поэта, здесь доминирует мысль о слитности, согласии, единении. Образ согласия не имеет четких и завершенных предметных очертаний, он мягко мерцает в поэтическом пространстве стихотворения, то приближаясь к читателю, то от него удаляясь. Он растворен в природе и душе лирического героя, настроенной на тихий вечерний покой. Он разлит в нежных вечерних красках. Эти краски лишены всего резкого, контрастного, рельефного. Однако они способны вобрать в себя то, что днем, при отчетливости взгляда на вещи, несоединимо: «Как слит с прохладою растений фимиам!» Заметим, что эта строка как бы изначально поется; мелодия опережает и определяет собою ее смысловое содержание. Согласие повсюду и во всем:
Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой,
осененный.
Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам,
согласно рассекают.
Как слит с прохладою растений фимиам!
соглася с свирелью пастухов,
Поет светила возрожденье!
Конечно же, не случайно преобладают в элегии соединительные и присоединительные конструкции с «и» и «с». А постоянно используемая поэтом деепричастная форма глагола приковывает внимание к самому процессу протекания этого единения и согласия:
На лоне дремлющей природы.
И, сети склав, рыбак на легком челноке
Плывет у брега меж кустами.
И солнце, восходя, по рощам голубым
И тем не менее, и ритмика, и соотносящийся с ней поэтический конфликт различны в стихотворениях Муравьева и Жуковского. «Вечер» состоит из двадцати трех четырехстрочных строф. Первые три строки каждой строфы – шестистопные ямбы, последние строки – ямбы четырехстопные. Общий ритмический рисунок четкий, отступлений от метрической схемы не много. Однако сам этот рисунок заслуживает особого внимания. Оба типа ямбов, которые Жуковский использует в своей элегии, были широко распространены в лирической поэзии рубежа XVIII–XIX веков, но четырехстопный воспринимался как более современный. Уже в стихах Муравьева заметно тяготение к переходу от шестистопного ямба к четырехстопному. Жуковский же, как видим, проделывает эксперименты с метром и ритмом, соединяя различные виды ямбов в пределах одного стихотворения. «Вечер» наглядно проявляет тенденцию к «укорочению» ямбов. В русской поэзии идет процесс отказа от громоздких метрических конструкций, их упрощения. Но одновременно внутри более легких стиховых конструкций происходило усложнение психологического содержания текста в результате все большей драматизации и остроты мысли.
Что же собой представляет драматический ход в элегии Жуковского? В чем заключается здесь конфликтная ситуация? У Муравьева в «Ночи» она была достаточно простой. Тихий прохладный сумрак вечерних полей и лесов противопоставлялся поэтом утомительному дневному зною и блеску суетного города. И именно в преддверии ночи, в особое, пограничное время суток, когда «пришествие вечерних теней» еще не обратило все во мрак, но нет уже и обманчивого дневного блеска, открываются человеку подлинные ценности жизни. Они заключены в «уединении, молчании и любви», и они отметают мелкое честолюбие, лицемерие и «позлащенное скользкое счастье». Так было у Муравьева. У Жуковского иной уровень противопоставления контрастных начал. В его элегии воспевается не только «тихая гармония» вечера, но «светила возрожденье», то есть пробуждение к новой жизни с восходом солнца. Поэтический конфликт подготовлен не антитезой дня и ночи, как это было у Муравьева. Ведь сияющий утренний час такой же тихий, спокойный и благодатный, как и час вечерний:
Кто, в тихий утра час, когда туманный дым
Ложится по полям и холмы облачает
Спокойно блеск свой разливает…
Вспомним, что у Муравьева, напротив, весь набор противопоставлений и сопоставлений, в том числе и звуковых ассоциации, делал блеск солнца «возмущающим душу». Не случайно у него этот блеск вначале распадается на утомительное сияние и вечерний «кроткий луч», а затем как образ вообще изгоняется, «отметается» («Так солнце, утомясь, пред западом блистает, / Пускает кроткий луч и блеск свой отметает»). У Жуковского солнце благодатно так же, как и тихий вечерний сумрак.
Но откуда же возникает и каким образом концентрируется тревожное напряжение в элегии Жуковского? Присмотримся к ее ритмическому построению. Первые девять строф содержат в себе плавное и спокойное описание вечера. А затем идет срединная часть стихотворения, насыщенная взволнованными и тревожными вопросами. Эта средняя часть, состоящая тоже из девяти строф, представляет собой напряженно-вопрошающий диалог лирического героя с самим собой. Финальные пять строф приводят эти равные по объему и противоположные по эмоциональному звучанию фрагменты как бы к общему знаменателю. Граница же между первой и второй частями обозначена совершенно отчетливо: последняя строчка девятой строфы неожиданно заканчивается многоточием. Эта неожиданность еще и усилена содержащимися в конце строфы образами «дикого крика» коростеля и «стенаний филомелы», своей резкостью отличающимися от нейтральной «мягкой» образности первой части.
Тревожное напряжение усиливается, начиная с первых строк десятой строфы. Интонационный строй стиха стремительно меняется посредством нагнетения вопросов: «Но что. Каков вдали мелькнул волшебный луч?» Если в первой части элегии не было ни одной вопросительной конструкции, то во второй – их целых тринадцать. Вместе с многоточиями, передающими состояние растерянности, и экспрессивными восклицаниями они определят собой во второй части новую эмоциональную окраску стиха. В смысловом отношении она соответствует переходу от «согласной души» вечерней природы («Как тихая твоя гармония приятна!») к горьким воспоминаниям и мучительным радумьям лирического героя.
времени. Если во всех девяти строфах первой части встречается лишь один глагол прошедшего времени («померкнул»), то в одной десятой строфе сразу три глагола прошедшего времени совершенного вида («мелькнул», «воспламенились», «отразились»). Отчетливые и резкие глагольные формы второй части очень заметны на общем фоне преобладающих в элегии форм глагола настоящего времени и многочисленных причастий и деепричастий, рождающих ощущение спокойной протяженности и длительности жизни природы и человека.
Вообще, вторая часть элегии, в отличие от первой, в основном не пейзажная, а личностная. Идет описание всплеска эмоций, душевного порыва, смятенных чувств. С поразительной психологической точностью Жуковский передает сигналы из мира природы, знаменующие смену душевного состояния героя. Виртуозно перебрасывает поэтический мостик от «воспламенившихся хребтов восточных облаков», от мелькнувшего вдали «волшебного луча» к «воспламенившемуся» воображению героя, к поднятым из тайников души скорбным воспоминаниям. Это уже область таинственного (в своих балладах Жуковский блестяще разовьет этот поэтический ход). Здесь все колеблется, зыблется, предстает в отраженном свете: «В реке дубравы отразились». Встающий из-за холмов «луны ущербный лик» смещает очертания и краски – вот почему все дробится в зыбком и неверном свете ночного светила:
Как зыблется твой блеск на сумраке лесов!
Как бледно брег ты озлатило!
Отметим попутно одну (цветовую) особенность поэтики Жуковского, также восходящую к элегии Муравьева. Поэт использует краски не в их прямом цветовом значении, а опосредуя душевным состоянием героя. Впрочем, дело, видимо, обстоит еще сложнее, поскольку камертоном душевного состояния лирического героя оказывается в элегии Жуковского какое-либо явление природы. Цвет одухотворен, но и душевный порыв, в свою очередь, вызван сменой красок природы. Перед нами – двойная метафоризация, предельное раздвижение смыслового значения образа, та его многозначность, которая впервые появляется в романтической поэзии. Жуковский может соединить в одном образе прохладу и запах растений, фимиам («Как слит с прохладою растений фимиам!»), и это оправдано той самой многозначностью образа.
Но начало подобного объединения внешне разнородных, но внутренне, психологически, слитных явлений, находим уже в элегии Муравьева! В его «Ночи» есть образ прохлады, не просто осязаемой, но видимой глазу:
Восходит вверх, стелясь, и видима в дали
Туманов и ручьев и близ кудрявой рощи
Виется в воздухе за колесницей нощи,
Касается до жил и освежает кровь.
поэтическим воображением. Жуковский же эту возможность многообразно и сложно разработал.
Вернемся к драматической коллизии «Вечера». Прощальное угасание вечерней зари, восход луны с ее тревожащим странно-зыбким блеском подготавливают переход к мучительным воспоминаниям лирического героя о протекшей жизни. В ней, оказывается, все было непрочно, ненадежно, зыбко. Лучшие друзья погибли юными («И гроб безвременный любовь кропит слезой»). А те, кто живы, отдалились: «почестей исканье» и «суетная честь» вытеснила память о священной дружбе, о клятвах «хранить с огнем души нетленность братских уз». Уделом недавних братьев по «священному кругу» сделались одиночество, разочарование и «сомнений груз»:
…иль всяк своей тропою
Лишенный спутников, влача сомнений груз,
Разочарованный душою,
И все-таки жесткой закрепленности ситуации «горького удела» во второй части стихотворения нет. Ведь преобладают предположительные интонации, повторяются, варьируясь, вопросительные синтаксические конструкции, начинающиеся с «ужели», «ужель», «иль». Вопрошая трагическую участь одиноких людей, поэт одновременно от нее заклинает: «А мы … ужель дерзнем друг другу чужды быть?». В последних пяти строфах элегии вновь возвращается спокойная мелодическая интонация первой части и с ней – картины гармоничной природы. Теперь это «поля и холмы», разбуженные «спокойно разливающим свой блеск» утренним солнцем. В предпоследней строфе содержится самый емкий и выразительный образ слитности и согласия: лирического героя спасет от одиночества, от разъединенности с дорогими сердцу людьми его лира, согласная со звуками свирели, которые в солнечном восходе возвещают начало новой жизни.
Тем неожиданнее заключительная строфа элегии! Вновь меняя ритмическую мелодию, она начинается со знакомых нам по второй части тревожных прерывистых вопросов, разделенных напряженными паузами – многоточиями. «Так, петь есть мой удел… но долго ль. Как узнать. «. А завершается унылой меланхолической картиной могилы юноши-поэта, к которой «в час вечера мечтать» приходят двое влюбленных. В финал элегии Жуковского, в отличие от финала муравьевской «Ночи», выходят, таким образом, обе темы: и умиротворение на лоне вечерней природы, и смятение чувств, возникшее еще прежде от смены красок заката. Муравьевская элегия оказывалась в финале «сомкнутой»: картина спасительного, все венчающего и примиряющего сна оставляла впечатление цельности бытия, разрешенности поэтической коллизии. Финал элегии Жуковского «разомкнут»: новый неожиданный перепад ритма, а с ним и поворот сюжетной ситуации в финале приводят за собою волну нового поэтического воодушевления, дают простор воображению, выходящему за финальную границу произведения. Сама ритмика «Вечера» воплощала иной, более драматичный ход мысли, ведущий к открытому финалу, к неразрешенному противоречию.
Сделаем выводы из сравнительного анализа двух элегий. «Ночь» оказалась не просто поэтической удачей Муравьева, но своего рода «забегом» к русской романтической лирике XIX века. Находясь еще на общей границе с классицизмом (его рациональными трактовками душевных переживаний) и сентиментализмом (его подчеркивание внешних признаков этих переживаний), муравьевское стихотворение предвещало в то же время открытия романтической поэтики Жуковского. «Ночь» и «Вечер» близки тематически и сюжетно. И там, и здесь – одна и та же поэтическая ситуация: лирический герой уходит в вечерний час в простор загородных полей, чтобы предаться воспоминаниям о прошлом и обдумать свою жизнь в настоящем.
Но, оказывается, похожесть двух поэтов можно обнаружить и на более тонком поэтическом уровне: ритмическом. Причем то, что старшим было только угадано, а именно: слияние души человека с прекрасным в природе через медитацию, через настрой на природные ритмы, – перешло у младшего в ведущий мотив и композиционную организацию произведения. У Жуковского ритм меняется, дробится, усложняется, усложняя тему единения человека с природой, дополняя ее мотивом одиночества творческой личности. Новая ритмическая структура русской элегии соответствовала более многостороннему пониманию психологизма романтиками, показу не столько внешних, сколько внутренних примет чувств и переживаний.
к новым художественным приемам и средствам. Пока же, у истоков русской романтической поэзии, именно элегические опыты Муравьева во многом определили движение всей русской лирики рубежа XVIII–XIX веков.
Литература по творчеству М. Н. Муравьева
- Муравьев М. Н. Стихотворения / Вступ. ст. Л. И. Кулаковой. Л., 1967.
- Жуковский В. А. Избранное / Вступ. ст. И. М. Семенко. Л., 1973.
- Гуковский Г. А. Русская поэзия XVIII века. Л., 1927.
- –1810 годов // История русской поэзии: В 2 т. Л., 1968. Т. 1.
- Русская литература. Век XVIII. Лирика. М., 1990.
- Словарь литературоведческих терминов. М., 1974.
- Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001.
Источник