Мария маркова у нас ваши кроты

Для обсуждения, с разрешения, я выбрала всего четыре текста, потому что мне важно решить – для себя – определённые вопросы. Написав что-то, доведя до, казалось бы, конца текст, всегда вижу слабые места. Их может быть и больше, может быть вижу не всё, что-то пропускаю. Но то, что остаётся незавершённым – стыдное, притягивающее, мне хотелось бы исправить. С правкой у меня всегда проблемы. Я бросаю тексты как есть. Раньше оправдывала это тем, что нет ни времени, ни сил. Сейчас, когда пишу так мало, есть и то, и другое.

Четыре текста для обсуждения – это уже много.

Я укажу на те места, которые мне хотелось бы обсудить, разобрать.

1. «Ещё бы вышло что-нибудь из жизни…»

Вся последняя строфа, концовка сама.

2. «Просторно в разговоре мне твоём…»

Грамматика (стилистика в частности) всего стихотворения. Ловлю себя на том, что разрушаю язык вместо того, чтобы растить его.

3. «Хлеб ли надвое преломить…»

Первая строфа и начало (одна строка) второй. Откуда взяла, зачем оно – не знаю. Как изменить – не знаю, не чувствую совсем. Но не хотелось бы бросать так.

4. «Конец второго месяца зимы…»

Опять грамматика и стилистика. И последняя строфа. Она вся меня тревожит, т. к. лишний раз указывает на бедность моего словаря. На это же указывает написанное около года назад стихотворение в том же размере, что и это, с почти такой же первой строкой «Конец зимы, притянутый к себе…»

Мария Маркова. Стихи для обсуждения

Ещё бы вышло что-нибудь из жизни, –
так говорилось в детстве, во дворе,
соседом сверху, дядей Гришей, или
не во дворе, на кухне. Положив
сухие руки на клеёнку, Гриша
за стопочкой о чём-то говорит,
а рядом едет на хромой собаке
Чуковского его миндальный сын,
такой невинный, что не оторваться –
и женщины целуют, и мужчины
то волосы приводят в беспорядок
на безмятежной детской голове,
то называют по-мужски приятно,
протягивая: «Будешь с нами, брат. »

О, этот возраст! Ты ещё дошкольник,
тебя подводят к самой кромке леса,
потом толкают и бегут назад,
и ты стоишь без словаря лесного
и называешь заново траву,
кузнечика, невидимую птицу,
чудовище за спутанной листвой,
вздыхающее так, что всё трясётся
внутри, легко трясётся, невесомо,
потом сильней, всё больше нарастая,
и вот уже грохочущее сердце
толкается, и ты бежишь назад…

Вот так и жизнь – подходишь к самой кромке,
и начинает всё в тебе дрожать
от страха или, может, от восторга,
а сделал шаг, и светлая морока,
весь этот шум, мельканье, трескотня
и тишина внезапные, и птицы –
куда-то разлетаются, и нет их
как не было, и жизнь – обыкновенна,
и ничего не вышло из неё.

Закрой глаза, полоска света, чтобы
не видно было леса за тобой,
и дивный гомон принимался нами
за разговоры ангелов в луче,
и колыханье листьев оставалось
неприкасаемой огромной книгой,
а кто услышал, кто её услышал,
тот – изменился, стал неуязвим.

Просторно в разговоре мне твоём,
о воздух дня,
когда молчим часами и поём,
когда меня
выманивает кто-то посмотреть
на свет и синь,
как, заливая мартовский портрет,
цветёт бензин.

Я спрашивала дворника с утра,
и он сказал.
Встречаться, разговаривать пора –
полжизни за.
И в темноте – за комнатой – вовне
живёт ли кто:
он снова слышит, прислонясь к стене,
как я пальто
снимаю, возвращаясь из гостей,
от всех щедрот
вкусившая, от разных новостей
весёлых, от
смешков и недомолвок – сор и пух.
На лёгкий шум
живущий за стеною точит слух,
заводит ум.

Ему бы ветер форточку открыл
и снег принёс,
но воздух марта жаден, и не мил,
и гол до слёз,
но воздух марта всхлипывает, вслух
зовёт живых –
и пыльных нищих, и седых старух,
и кошек их.

Куда бы спрятаться, куда бы убежать,
тряпьём каким
сухие кости завалить, в кровать
упасть больным,
сказаться немощным и запивать
таблетку, сто.
Стакан гранёный, чёрная трава,
пустырник, о.

Хлеб ли надвое преломить,
вслух ли что-то произнести…
Приходящим – болеть и жить.
Уходящим – всегда цвести.

За всегда, за его стыдом,
в гибких пальцах травы, в песке
жук ползёт в невесомый дом
над рекой, а ещё в реке
можно, к солнечному пятну
наклонившись, на самом дне
видеть рыбу, всего одну,
глубоко. Повезёт – и две.

Однодневному – жить века.
Неизвестно, когда – зачем
отражаются облака
или смутный проситель, чей
неразборчив язык. Ему
всё достанется – ничего
не достанется. В полутьму –
в полусвет позовут его.

Кто вы, ангелы – луг и лес –
ноги в золоте, стриж ключиц,
насекомое сердце? Вес –
воздух, время. Прохлада лиц –
поцелуй ваш, неразличим.
Кто по самым глухим местам
поведёт меня здесь, и чьим
стану я отраженьем там?

Конец второго месяца зимы,
короткий сон, заснеженная отмель.
Язык всего, на большее пригодный,
чем думаем порой наивно мы,
сейчас звучит, и слова – не узнать.
Мир исказился, зеркало блеснуло,
и отстранился от пустого гула
мой слух опять.

Я говорила с кем-то во дворе
и снег рукой рассеянно сбивала,
и всю меня, то светом обдавало,
то холодом. Известно, в январе
подробен даже воздух. Но тогда
отсутствие, разлитое по формам,
всё вытесняло, и зима повторно
день заселяла. Воздух и вода
подобострастно повторяли: дом,
автомобили, белую линейку
дороги. Воробьи из снега
клевали снег, и ледяным кустом
был разговор – пораниться недолго.
Но я не понимала языка,
и только в сердце чистое, легка,
входила смерти чуткая иголка.

Потусторонним стал мне этот свет,
и падал снег, и прикасалась ветка,
и распадался воздуха букет
на свет и снег, и поднималась ветка.
Сквозь человека рядом падал свет,
слова сияли и глаза сияли,
и я была и, в то же время, нет,
но только снег и свет об этом знали.

О стихотворении «Хлеб ли надвое преломить»

Поэзию я начал понимать довольно поздно. Школьная литература определила в моей голове прокламационную парадигму поэзии типа: «Будет людям счастье, счастье на века, у Советской власти сила велика!». Мандельштам, Ахматова были от меня далеко. Одним из первых сломал окружавшие меня стены Вознесенский с его «дубовый лист виолончельный», и «какая ель, какая ель, какие шишечки на ней» — это о пароходике, плывущем по реке. Его образы меня удивляли и поражали своей четкостью и наглядностью. После этого для меня раскрылся новый мир, я начал учить стихи наизусть, это стало потребностью.
Я вспомнил обо всем этом, прочитав стихотворение Марии Марковой.

«Хлеб ли надвое преломить,
вслух ли что-то произнести…
Приходящим – болеть и жить.
Уходящим – всегда цвести».

Если после слова «цвести» поставить восклицательный знак, то получится легко узнаваемое для меня стихотворение советской эпохи, которое может принадлежать перу какого угодно поэта, ну, например, это мог быть Сергей Викулов.
Мария Маркова написала такой зачин совершенно сознательно, потому что следующая строка это объясняет:

«За всегда, за его стыдом
(Сегодня писать так уже стыдно, не то, что в прошлом веке.)
в гибких пальцах травы, в песке
жук ползёт в невесомый дом
над рекой, а ещё в реке
можно, к солнечному пятну
наклонившись, на самом дне
видеть рыбу, всего одну,
глубоко. Повезёт – и две».

«гибкие пальцы травы», песок, жук, взбирающийся на невесомый дом над рекой (что это может быть кроме облака?), река, солнечное пятно, рыба на глубине. Вот эта часть стиха могла быть совершенно самостоятельным произведением, законченным, потому что образы и средства выражения переплелись, соткав одну картину, четкую, ясную, содержащую художественный и метафорический смысл с легкой иронией — «повезёт – и две».
Интересно, что первое четверостишье относится к одной эпохе (эпохе воззваний), вторая — к другой (эпохе художественных образов), и в обеих эпохах Мария Маркова чувствует себя свободной, и легко достигает самовыражения, в них нет проблем, а значит понятны.
Однако дальше следует:

«Однодневному – жить века», то есть простота, понятность, как минутная слава будет жить века, и ясно, что это не для автора. Но кто это — смутный проситель? Что это с ним? Почему? Откуда он?
И тут я понимаю, что это про меня. Это я смутный проситель. Когда около года назад я понял что по-старому писать невозможно, скажем так — не соответствует прочитанному, я начал писать совершенно по-новому, настолько, что написанное отрывалось от источника и становилось самостоятельным, как искусство для искусства, которое, кстати, мне никогда не нравилось. Кто уже не может писать по-старому, но еще не знает, как писать по-новом, у того неразборчив язык. Получается так, что или ты объяснишь все, или ты не объяснишь ничего. «Ему всё достанется – ничего не достанется.» Ни четкий свет ни четкая тьма, а нечто полу- то и другое, которое завладело всем мироощущением. В этой части многочисленные вопросы возникли для меня, как читателя. А для автора они, оказывается, все еще впереди. Мария Маркова задает их с предельной раскованностью, на грани, или даже за гранью однозначного и определенного понимания.

Ноги в золоте-песке, жук-сердце, стриж ключиц (Вознесенский: «чайка — плавки бога»), воздух, время, прохлада, поцелуй. Все так знакомо, и так странно, необычно и непривычно описано, как бы в пику первому четверостишью, назло ему, но во имя своего упрямства и безумного мастерства. «Кто по самым глухим местам поведёт меня здесь?» Кто? Действительно, некому, кроме самой себя. И только в самом конце появляется авторское «я»: «чьим стану отраженьем», то есть кого-то, или самой себя?
Стихотворение многомерно, напряженно, в нем авторская поэтическая эволюция.как судьба. Последняя часть совершенно на пределе самовыражения, кажется, еще немного и все сломается и рухнет. Но, не рухнет, потому что мы понимаем смысл прочитанного.

И ничего подобного, Сергей Михалыч. Я прочла авторскую подборку Марковой, но комент Фаустова мне не понятен. Не доросла еще, значит. Значит еще изучаю. А на данный момент дорос один Фаустов.

Но я зато почитала подборку «ТРЕВОЖНЫЙ ШОВ» в Дружбе народов.
Маркова тут создала единую растерянно- рассеянную интонацию, она преобладает во всех стихах подборки «Тревожный шов».. Стихи в общем правильной классической формы и они могли казаться при такой правильности скучными, но есть едва слышная эмоциональная нота, которая сильнее фона, пробивает фон. Фон — это ветки, мелкая иголочная вязь. Вот эта мелкая вязь заполняет весь стих «Снег», — ровный, просто безузпречно ровный, выверенный а что же кольнуло? – да ранка открыла зев… то есть яблоко лопнутое спорящее со снегом своим сиянием.
Описание чистой воды, много слойное описание, наложение мелких деталей.. В них не капнуто своего. Отстранение. Холодная красота Снежной королевы. Мало от самого человека.
Кажется взошла бы память о родителях в стихотворении «Голоса», но опять все так неопределенно. И голос чужие. Да. можно прятаться в углу, справлять по памяти поминки, но есть оно это что-то, по чему справлять поминки? Поминки по памити – это настолько тонко что вообще ничего нет, это значит и памяти самой нет. Я бы сказала что тут есть грусть, но следуя логике автора — скорее грусть о грусти. В «Глиняной свистульке» знакомый след следа, отсвет отсвета, коли нет места на кладбище, то и расти дальше. Пространство стиха опять зыбкое, но среди тонких незаметных явлений свистулька пугает немоту. Это воздействие на мир, хорошо. А значительно для автора здесь только то что происходит со строчкой, со словами, хотя это самая бесплотная вещь на свете эти слова. Но только они выходит и значат. «О детской муке время вопрошая,
о том, чего давно растаял след. » — да она пишет о несуществующем, но существенном. Но ведь для поэтов вчерашний снег лучше сегодняшнего, всегда.
И квинтэссенция — что любого слова горячо. Я выцедила это из большого количества воды, заливаещнй след птицы, и так нет уже никаких следов…Позитивная интонация только в стихах про этот грубый шов жизни, и ритмически он выделился из кружевных стихов, и проще он, а значит запоминаемой. Он стоит не продолжением , а спором, возражением.
Ну правда, все абстрагировано сильно и что понимается под швом я конечно НЕ узнаю.У меня ощущение заблудившегося где-то ребенка. Выходи – пытаюсь сказать, — выходи. Но в каком-то смысле этот «Шов» — личная декларация поэта.Остальное — предисловия, раскрутка и разгон говорения.
Листаем дальше.
Кстати МИхалыч орати анимание на вопросы. Раз автору интересно, можно заострить!

Читайте также: Муравей 96 вывоз мусора

Источник

«Чудаковатая» Мария Маркова: что известно о самой необычной звезде шоу «Женский Стендап» 2

Мария Маркова родилась в Кемерово, учились в Московской экономической школе, в 2007 году окончила ГИТИС, факультет режиссуры, а в 2010-м — факультет журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова, кафедру телевидения и радиовещания.

Звезда шоу «Женский Стендап» Мария Маркова

+28 Skatīties vairāk

Уже больше 11 лет Мария играет в театрах — именно это занятие является ее основной деятельностью. «Я начала заниматься театром для детей, потому что хотела, чтобы моя дочь смотрела хорошие спектакли не в зале на 500 человек, а в зале на 30, чтобы можно было каждого увидеть, к каждому обратиться и с каждым пообщаться. И у меня получилось», — писала артистка.

Но в кино Маркову также можно было наблюдать, хоть и немного. На экране Мария впервые появилась в 2003 году в картине «Спасти и выжить». С 2008-го по 2011-й снималась в «Универе». В 2009 году воплотила образы подруги Лены Грушиной в сериале «Доктор Тырса», Нади в «Глухаре-2», сыграла эпизодическую роль в фильме «Царь».

Stand Up пришел в жизни Марковой шесть лет назад, и эта деятельность существенно отличается от всего остального. «Вот ты работаешь в театре, тебе дают роль, например, Джульетты. Я никакого отношения к Джульетте не имею. Это не я. Я могу создать образ, но мне сложно через него транслировать какую-то мысль, которая меня по-настоящему волнует сейчас. И, в отличие от обычного театра, где актер после того, как опустился занавес, уезжает домой и ему все равно, что подумал зритель, здесь мы обязаны узнать, нужно ли было зрителю то, что ты сейчас рассказал, или нет», — поясняла актриса.

В своем Instagram Маркова писала, что после первой встречи со stand up-миром ей потребовался целый год, чтобы понять, что она может заниматься юмором, что может разрешить себе выходить к людям со своими мыслями, чтобы научиться смеяться над собой и видеть смешное в каждой неприятной истории, которая случается.

Что касается личной жизни, то Мария была замужем, в браке она родила дочь, которой сейчас 14 лет. В своих монологах Маркова часто высмеивает мужчин и отношения, но о том, есть ли у нее сейчас возлюбленный, остается только догадываться.

Источник