Муравьев дщицы для записывания
Своеобразное место среди поэтов 70—90-х годов занимает Михаил Никитич Муравьев. Он известен как наставник Александра I, деятельный попечитель Московского университета, товарищ министра народного просвещения в первые годы царствования Александра I, учитель и воспитатель К. Н. Батюшкова, отец двух декабристов. Меньше говорилось о Муравьеве-поэте, и оригинальность его поэтических позиций лишь недавно привлекла внимание науки.
Родился Муравьев в 1757 г. Вместе со своим отцом, крупным провинциальным чиновником, он много ездил по России. Полукочевая жизнь оторвала Муравьева от поместья, познакомила с жизнью города, расширила круг интересов, но помешала получить законченное систематическое образование. После полуторагодичного пребывания в гимназии он поступил в Московский университет, но через несколько месяцев, весной 1770 г., должен был покинуть его. Прерванное обстоятельствами образование Муравьев пополняет упорной самостоятельной работой; в двадцатилетнем возрасте он владеет уже французским, немецким, латинским, греческим, итальянским языками, а в конце 80-х годов изучает английский. В 1770 г. он заканчивает свой первый литературный труд, начатый в Москве и посвященный ректору университетской гимназии Шадену, — перевод с немецкого «Жизнь Эрнеста, по прозванию благочестиваго, герцога саксонского». Работа обнаруживает несомненное влияние моралиста Шадена.
К 1770—1771 гг. относятся и первые попытки самостоятельного творчества. Жизнь в Вологде, Архангельске, поездки в Холмогоры и Куростров — места, где все дышало воспоминаниями о великом сыне севера, многочисленные рассказы, предания и легенды вызывали естественное преклонение перед Ломоносовым и желание следовать его примеру. Ломоносов был для юноши Муравьева первым образцом «гражданина отечества», «Росса» и сохранил свое обаяние на много лет как пример, тем более достойный подражания, что он «сам себе сделал дорогу сквозь все препятствия природы и невежества». Можно сказать с уверенностью, что лучшие качества Муравьева — постоянное стремление к просвещению, личному и в особенности народному, вера в прогресс человечества, — развивавшиеся под влиянием французских просветителей, были разбужены деятельностью великого русского ученого и поэта.
Приехав в октябре 1772 г. в Петербург и зачислившись в Измайловский полк, Муравьев много работает над собой, посещает лекции в Академии Наук, занимается механикой, физикой, математикой, естественными науками, историей. Во всех этих областях знания Муравьев остается дилетантом; главным образом его внимание привлекает литература, поэзия. Первым живым учителем его в этой области был В. И. Майков, затем Львов, позднее — Херасков, Новиков. Посещает он часто В. Петрова и даже М. Попова.
Из общения с поэтами Муравьев твердо усвоил одно убеждение: в каких бы отношениях с окружающими ни находился поэт, в стихах он должен быть «чист». Чувство человеческого достоинства оскорбляется в нем общим раболепием; в условиях потемкинского режима он хочет жить так, чтобы сохранить независимость. Мысль о необходимости свободы для художника и о тлетворном влиянии света Муравьев формулирует в стихотворении «Живописец», рассказывающем о художнике, расплатившемся за приближение к богатству потерею дарования.
В 1777—1778 гг. два писателя кажутся Муравьеву достойными уважения — Новиков и Херасков. Они и оказали сильнейшее влияние на молодого поэта в тот период, когда складывались его литературные, политические и отчасти философские взгляды, поставив перед ним во всю ширь проблемы морали и нравственного самоусовершенствования.
Но усиливавшаяся в пору революционных событий в Европе религиозность Хераскова, отказ от «умствования» во имя «веры» были неприемлемы для Муравьева. Он ищет самостоятельного пути, внимательно изучает французских просветителей, и мировоззрение его окончательно складывается под влиянием Шефтсбери, Гетчисона, умеренно либеральный, компромиссный характер учения которых соответствует тенденциям самого Муравьева.
Именно от них и от Адама Смита в своеобразном сочетании идет положенное в основу его эстетики признание тождества красоты и добра, требование нравственной чистоты художника как условия приближения к красоте, признание существования самостоятельного нравственного чувства, отличающего человека от животного и позволяющего ему различать справедливое и несправедливое так, как глаз различает цвета; отсюда же признание закономерности эгоистических побуждений человека и необходимости согласования их с интересами общества. Только тот достигает добродетели, кто умеет согласовать интересы узко эгоистические с общественными, тот, кто вырабатывает в себе прекрасного гармонического человека. Таков исходный пункт воззрений Муравьева.
Идея прогресса не чужда Муравьеву, и как настоящий представитель XVIII в. он видит его в первую очередь в успехах просвещения. «Человек сотворен для общества и должен рано или поздно достигнуть просвещения. » «Нравы, законы, мнения зависят по большей части от степени просвещения, до которого доведен разум общественный».
Муравьев признает ту мысль, что успехи просвещения зависят от благосостояния страны и потому не устает напоминать о значении развития торговли, промышленности. Обходя вопросы социальной борьбы, он много раз напоминает о необходимости гуманного отношения к крепостным, считая в конечном счете самый факт рабовладения исторически незакономерным. Далекий от мысли о каком бы то ни было нарушении государственного строя России, Муравьев настойчиво говорит о необходимости совершенствования и упорядочения законов.
Анализ политических взглядов Муравьева затруднен тем обстоятельством, что они высказаны им преимущественно в произведениях, написанных со специальной целью: по ним должен был учиться русскому языку и истории будущий император Александр I, учителем которого Муравьев был назначен в 1785 г. Интересно, что в частных письмах он никогда не говорит о своей придворной жизни, и лишь порой в них проскальзывает нотка неудовлетворенности положением «школьного учителя». О событиях французской революции он упоминает однажды эпически спокойным тоном; впрочем, ата неопределенность скорее указывает на положительное или во всяком случае терпимое отношение к происходящему, ибо бранить можно было открыто,
выражать же сочувствие в письме, посылаемом из Царского села — небезопасно.
Широкую возможность действий Муравьев получил только после 12 марта 1801 г., когда Александр назначил его статс-секретарем по принятию прошений и, что более значительно, — товарищем министра народного просвещения при бездеятельном Завадовском и попечителем Московского университета.
Период деятельности Муравьева в качестве попечителя знаменуется рядом реформ, приглашением новых профессоров из-за границы, открытием научных обществ, расширением кабинетов. Практические меры в области народного просвещения Муравьев считает основным делом своей жизни. В неопубликованных при жизни документах он утверждает необходимость широкого народного просвещения, поощрения наук и свободы для ученых.
Целеустремленная просветительская деятельность Муравьева, умеренно либеральный характер его взглядов, широкий гуманизм, уменье, приблизившись ко двору, не терять собственного лица, вызывали восторженное отношение к нему младших современников и учеников.
И Батюшков, воспитывавшийся в доме Муравьевых, и Жуковский, и Державин, и С. Н. Глинка создали своеобразный культ Муравьева, окружили его память почитанием и даже самую смерть его овеяли поэтической легендой, гласящей, что внезапная кончина Муравьева в 1807 г. была вызвана известием о поражении русских войск при Аустерлице.
Издавая собрание сочинений Муравьева, Жуковский и Батюшков отбросили все, что могло нарушить уверенность читателя в голубиной чистоте автора, бросить тень на иконописный портрет, и даже «подправили» слог стихотворений Муравьева.
Активная литературная деятельность Муравьева начинается в 1773 г., когда он печатает «Переводные стихотворения» и «Басни в стихах»; в 1774 г. выходит «Военная песнь», «Слово похвальное Михаиле Васильевичу Ломоносову», «Петрония Арбитра гражданская брань»; в 1776 г. Муравьев подготовляет к печати «Оды новые» (остались в рукописи). С 1777 г. начинается период сотрудничества в журналах. В 1777 г. Муравьев печатается в «Утреннем свете», в 1778 — в «СПБ вестнике», в 1779 — в «Модном издании», в 1778 и 1783 — в сборниках «Опыт трудов Вольного российского собрания при Московском университете», в 1783 — в «Собеседнике любителей Российского слова».
Из ранних произведений Муравьева наиболее интересно «Слово похвальное Михаиле Васильевичу Ломоносову». Юноша Муравьев выступает как почитатель и панегирист Ломоносова, воспринимая ломоносовскую поэзию как антирационалистическую, антиклассическую и восхищенно подчеркивая «парение» ломоносовской оды, «громкость», «восторг», «великолепие», «пышность» «божественного стихотворца» (полемично само это определение), т. е. именно те черты ломоносовской поэзии, которые вызвали осуждение и Сумарокова и его последователей.
Само построение «Слова», стиль его, скопление метафор, гиперболичность свидетельствуют о желании приблизиться к манере ломоносовской речи.
Стать поэтическим наследником Ломоносова Муравьеву не было суждено, но восторженное восприятие ломоносовского творчества подорвало веру в незыблемость классического канона и создало основополагающее для дальнейшего развития поэта отношение к слову как к средству, в первую очередь, эмоционального воздействия. Поэтому совершенно естественно, что
уже в 1776 г. Муравьев находит в себе мужество для отрицательного отзыва о трагедиях Сумарокова, отмечая в качестве основного их недостатка «сухость», рационалистичность.
Подчинение советам учителей, боровшихся с уклонениями Муравьева от «истинного» пути, от шаблона, создает у Муравьева оды, пасторали типа «Еклог», отчасти медитативную лирику, разрабатывающие излюбленные Херасковым темы — суетность мира, тщета человеческих желаний. Однако общечеловеческая классическая мораль интересует Муравьева не столько в своем отношении к людям вообще, сколько в приложении к конкретной личности, своему автору.
Внимание к собственному «я» требует расширения жанровых возможностей, и Муравьев обращается к дружеским посланиям, разрабатывая новый для русской литературы жанр, приобретший широкое распространение лишь в конце XVIII и начале XIX в.
Рассказ о внешних автобиографических фактах, занимающий большое место в поэзии Муравьева, является первым этапом выдвижения личности поэта как организующего центра значительного цикла лирических произведений. Следующий шаг — обращение к внутренней жизни. Муравьев знакомит читателя с самыми близкими для него людьми — отцом, сестрой, и его чувство к ним становится темой ряда стихотворений.
Подлинной поэтической исповедью является «Сожаление младости». Поэт размышляет о проходящей молодости, определяет свое отношение к Ломоносову, Майкову, Хераскову, вспоминает о первых годах жизни в Петербурге. Создается образ восторженного юноши-поэта, остро реагирующего на явления искусства.
Естественным разрешением романтической напряженности является поэтическое вдохновение, характерно приходящее в «полночный час»:
Во полноту свою тогда восходит дух,
И совершаются златые сновиденья;
Тогда подъемлются безропотные бденья,
Ко сладостным забавам лета глух,
Тогда в полночный час кидаешь льстящий пух,
Творишь, восторга полн.
Вслед за тем в стихах Муравьева образ автора-юноши сменяется образом усталого человека, приходящего к печальному выводу, что его поэтическое дарование под влиянием житейской суеты, забот и пороков уменьшается с каждым днем. Мысль об угасании дарования, мелькающая в оде к Брянчанинову (1775), становится центральной темой записок, стихотворений и писем Муравьева и подчас придает им трагический колорит.
Появление этой темы в творчестве восемнадцатилетнего юноши выдает ее литературность, но ее рост, свидетельствующий о внимательном отношении автора к самому себе, меняет облик поэта и ставит в центр поэзии его индивидуальное «я». В отдельных случаях можно говорить не только об элементах психологизма у Муравьева, но и о психологическом анализе, доходящем до болезненности.
В своем стремлении наиболее полно отразить в поэзии личность, Муравьев в 70-х годах XVIII в. был одинок. Ни Майков, ни Новиков, ни Херасков не могли внушить ему идей личности, ибо они стояли до середины 70-х годов на других позициях да и позднее не пришли к взглядам Муравьева. Автобиографичность поэзии Львова была значительно более внешней. Нелединский открывал только одно чувство — любовь, как раз не затронутое Муравьевым. Одно имя можно поставить рядом с Муравьевым,
как с поэтом, впервые выдвинувшим личность в поэзии на первый план, — имя Державина. Но между ними лежит пропасть. Державин видит мир, представляющий для него неоспоримую ценность сам по себе; Муравьев хочет перечувствовать каждое проявление жизни, представляющее интерес настолько, насколько оно развивает воображение и чувствительность. Он рассказывает в стихах и о посещении картинной галлереи, и о прочитанной книге, и о виденном пейзаже, но его мало занимает объективно-конкретное бытие само по себе, и он немедленно возвращается к себе, к своей реакции на восприятие. На этой почве вырастают такие стихотворения, как «Ночь», в котором действительность настолько растворяется в эмоции автора, что уже нет возможности отделить субъект от объекта, ибо все, о чем говорит поэт, — только его субъективное восприятие. И Муравьев, и Державин разрушают каноны рационалистической поэтики, но державинское отношение к миру прокладывало дорогу реалистической поэзии, а в поэзии Муравьева эмоциональная окраска, субъективность, зыбкость образов вели к романтизму.
«Вольность воображения» Муравьева уже в 70-х годах вызывала упреки его наставников. Позднее, к 90-м годам, он окончательно отвергает рационализм в искусстве:
Не размышление творит
Своим исчисленным и соразмерным шеством,
Но чувствование всесильным сумасшеством
Чудес рождение скорит, —
и под влиянием романтиков выдвигает теорию гениальности:
Не может тяжкий труд и хладно размышленье
Мгновенным гениям по летам подражать,
И сокровенную печать,
Которая его дает благоволенье,
Нельзя искусству похищать.
Сей огнь божественный, сие одушевленье,
Которое творит
Он, он его своим возлюбленным дарит.
Общеевропейский интерес к народным легендам, характерный для второй половины XVIII в., не проходит мимо Муравьева, и примерно в конце 80-х — начале 90-х годов он обращается к балладной поэзии. «Болеслав, король польский» — результат многолетней работы автора над сюжетом (еще в начале 70-х годов он писал трагедию «Болеслав»). В ней заложены элементы будущих балладных тем; здесь и романтика рыцарских времен, и любовь, и сражение, и братоубийство, и «обители святые». Иного характера неопубликованная до сего времени «Неверность». Дата написания этого стихотворения неизвестна; возможно, что оно явилось в результате соперничества с Карамзиным и в качестве ответа на призыв Н. А. Львова. Перед нами попытка создания баллады в «народном духе»; в ней есть и «измена милого друга», едущего в Тверь «на службу ко великому князю», и «терзания девицы», и вмешательство высших сил, и «громовая колесница», и лешие, и «совы-филины страшны с человеческим голосом и со очи горящи», и «мать-сыра земля» и «горючие слезы», и «тризна», и небесная кара, постигающая изменника.
К этому же циклу относится и незаконченная романтическая повесть в прозе «Оскольд», построенная на сочетании оссиановских мотивов с русской легендой о походе Аскольда на Константинополь. Повесть Муравьева, высоко оцененная Батюшковым, оказала непосредственное влияние на
новеллу Батюшкова «Предслава и Добрыня» и предупредила многие произведения того же типа, характерные для начала XIX в.
Уменье Муравьева слышать, видеть и, особенно, поэтизировать, овевать настроением даже прозаически обыденные вещи сказывается, например, в «Роще» (1776):
Се ярмо совлекает со дмящась коня земледелец;
Сам уклоняется к зыблемой тени сучистого дуба.
Платом с чела своего отирает струи потовые;
Шляпу бросает и грудью ложится, к земле прижимаясь,
А между тем, как покоится плуг, на ниве вонзенный,
Конь, свободен от ужищ, катается, преобращаясь,
Гриву свою на траве расстилая; воздух сраженный
Ржащего гласом, спустя мгновение ответствует против.
По мере усиления субъективизма поэзии Муравьева, конкретно-вещественные элементы описания почти исчезают из нее, заменяясь сначала морально-оценочными характеристиками («добрый», «кроткий», «милый»), а затем все более зыбкими эмоционально-многозначительными формулами: «сладкий стон», «дар сердца», «сумрак», «златыя сновиденья», «сладостные забавы», «резвость», «невинности подруги», «нравственные» или «резвые грации», «туман» и «мгла» — переходят с небольшими изменениями из одного стихотворения в другое, создавая особый поэтический словарь, призванный передать полутона, оттенки настроения и вызвать соответствующую реакцию читателя. Этот предполагаемый читатель должен быть человеком столь же «высокого» строя души, как и поэт, и обладать не меньшей, чем он, эрудицией. Поэзия Муравьева — «ученая», интеллигентская поэзия; большинство его стихотворений до предела насыщено именами, каждое явление вызывает литературную аналогию, влекущую за собой новое сопоставление, сравнение.
В то же время Муравьев связан с представителями французской эпикурейской поэзии второй половины XVIII в. Сохраняя органическое родство с классицизмом, эта поэзия освобождается от стоической классической морали, несет новое, подчас ироническое отношение к миру (не случайно автором многочисленных pièces fugitives был Вольтер), мысль о свободе чувства в пределах светского флирта (у Берни и Дора) и о подлинном освобождении человека от условностей (у Вольтера и Парни). Являясь в лице многих своих представителей оппозицией серьезности просветительской литературы (Эмбер, Буфлер, Берни), эта легкая развлекательная, остроумная галантная поэзия, иногда насмешливая, иногда с преобладающим оттенком чувствительности, всегда условна, надъиндивидуальна, мало содержательна.
Муравьев, еще в 1775 г. писавший: «Все, что мы можем в свою пользу сделать, есть наслаждаться настоящим. желать ощущать, раскаиваться и надеяться. », принимает основные положения «легкой» поэзии, переводит Леонара (характерна его тяга именно к этому раннему предшественнику романтизма) и создает ряд идиллий, сказочек, всегда одинаково уравновешенных, легких, стремящихся доставить удовольствие, принести мир душе читателя («Зила», «Примирение», «Бедственное мгновение»).
Герои их, конечно, молодые красивые пастухи и пастушки, в отличие от своих французских прототипов сохраняют чувствительность и целомудрие пастухов Геснера, но окрашиваются едва уловимой иронией, полностью отсутствующей у «швейцарского Феокрита»; действие происходит в неизвестно какой, но, во всяком случае, не в «золотой» век.
Перед нами стихотворные новеллы с искусственно прикрепленным нравоучительным выводом, причем мораль настолько не глубока, а порой двусмысленна, что оставляет впечатление пародии.
Стремясь преодолеть бессистемность и бездумность своих французских учителей, Муравьев выдвигает в «Послании о легком стихотворении», в котором он выступает как пропагандист «poésie légère», требование сочетать глубокое чувство, «полный мысли слог», «живописно око» и «мастерство писать».
Желание оправдать легкую поэзию ее благотворным влияниям на нравы сквозит и в предисловии Дора к сборнику «Les baisers», но у него это заявление звучит как формальная отписка. Муравьев же практически отступает от своих учителей, значительно ослабляя характерный для них налет гривуазности, фривольности. Его «pièces fugitives» — первая попытка создания салонной «дамской» литературы:
Счастливы те, которы цвет ума
Соединить умели с размышленьем.
Знаток на них взирает с снисхожденьем,
Красавица читает их сама.
В значительной степени проблема «легкой» поэзии связана для Муравьева с вопросом разработки форм стиха, в котором ему иногда удается добиться подлинной легкости:
Счастлив, кто нес твои оковы,
Что нужды, месяц или день.
Пусть он приемлет узы новы,
Твоих красот не сыщет тень.
Где сыщет эти своенравья,
Улыбку, гнев и гордый взор,
Сии внушения тщеславья,
Злословья полный разговор.
Из числа многочисленных «pièces fugitives» Муравьева (это выражение он переводил буквально, как «убегающие стихи») в собрание его сочинений включено только одно, поистине лучшее по тонкости живописных образов и музыкальности — стихотворение «Богине Невы», которое вспомнил Пушкин в «Евгении Онегине» и использовал Батюшков.
В последние годы жизни вкусы Муравьева становятся все более академическими. Разбор трагедии «Нума Помпилий», написанный для Российской Академии в 1804 г., свидетельствует о возрождении у Муравьева характерного для начала XIX в. и определившего деятельность оленинского кружка интереса к античности. Впрочем, говорить о возрождении этого интереса не совсем правильно, ибо Муравьев через всю жизнь проносит воспринятое в юности уважение к античности, преломляемой им сквозь призму чувствительности. Так, ему нравится не «Энеида», а пастушеские сцены в «Георгиках»; в «Илиаде» внимание его привлекают лирические сцены, изображающие не «неистовство сражений», а страсти, «более любви достойные».
Еще в 1776 г. Муравьев начинал переводить «Илиаду» гекзаметром. Замысел остался невыполненным, но внимательное изучение греков привело к созданию идиллической «Рощи». Медлительно торжественный напев гекзаметра, не звучавшего в русской поэзии со времен «Тилемахиды», в сочетании с обильными славянизмами, архаизмами превращал «Рощу» в своеобразную идиллию, предваряющую Гнедича.
В исследаваниях, посвященных Батюшкову, обычно указывается, что интерес его к античности возник не без влияния его воспитателя Муравьева. Следует заметить, что преемственная связь обоих поэтов была значительно более тесной. Она прослеживается во многом, начиная с интереса не только к античности и итальянской поэзии, но и к французской лирике XVIII в., в частности к Парни, в сочетании эпикурейских и элегических мотивов, в интересе к личности автора как поэтической теме, в мысли о творческой свободе художника, связанной с мыслью о личной независимости; в постановке проблемы влияния национальных особенностей, обусловливаемых климатом, на развитие искусства; в единстве тем: через творчество обоих поэтов проходит тема угасания дарования и тема мечты как спасительного прибежища от прозы жизни; в развитии принципа сочетания мысли, живописности и музыкальности стиха; в близости стиля, и, наконец, просто в отдельных словесных совпадениях.
Первым опытом Муравьева в области прозы, если не считать риторического «Слова о Ломоносове», были «Дщицы для записывания», напечатанные в IV части «Утреннего света».
«Дщицы для записывания» — выбранные места из многочисленных заметок и дневников писателя. Собственно и дневниками их назвать нельзя. Это житейские наблюдения, факты, сравнения, рассказ о проведенном дне, о сильном впечатлении, моральные сентенции, и, большей частью, отчеты перед самим собою не столько в делах, сколько в помышлениях. Факт напечатания этих заметок устанавливал их литературность, с одной стороны, и утверждал новый своеобразный жанр — с другой. Характерно, что и в полном собрании сочинений Муравьева, очень далеком от полноты, есть отдел «Мысли, замечания и отрывки». Включая его, хотя бы и в сокращенном виде, Жуковский отмечал своеобразие Муравьева как писателя.
Другой литературной школой для Муравьева была его переписка. Дошедшие до нашего времени письма Муравьева обнаруживают, что и к ним Муравьев относился как к литературным произведениям, создавая как бы особый роман, «историю сердца, чувствования, заблуждений».1 Оттенок нравоучения, теоретические рассуждения, литературные высказывания, умеренно восторженный тон и, наконец, фразеология переписки переходят в поздние произведения Муравьева — «Обитель предместья», «Эмильевы письма» и даже в начале «Писем к молодому человеку». Произведения эти, как и вся проза, включенная в собрание сочинений Муравьева, за исключением романтической поэмы в прозе «Оскольд», писались как учебные пособия для наследника престола. Служебная роль неминуемо должна была сказаться на содержании произведений и, действительно, «Эмильевы письма» являются кратким руководством по всеобщей литературе, «Письма к молодому человеку» — это очерки по истории России. И за всем этим стоит сентиментальная «Schöne Seele» — прекрасная душа. Вновь, как и в лирике, Муравьев рисует автопортрет, на этот раз сознательно идеализированный, так как он должен был иметь воспитательное значение. Оценка Белинского, данная Муравьеву: «в сочинениях его видно много любви к просвещению, душа добрая и чистая, характер благородный, но особенного литературного или эстетического значения они не имеют», несмотря на последние слова, показывает, что цель автора была достигнута: первый в русской литературе XVIII века живой индивидуальный психологический портрет благородного человека, любящего просвещение, был создан.
1 Надпись Муравьева от 20 февраля 1779 г. на письмах к нему В. В. Ханыкова.
Источник