Попурри или песенка на тему известного поэта
об Экспедиции по нашей Стране жизни,
о мыслях, чувствах
и о трудолюбивых людях муравьях
и мыслях муравьях живущих в ней.
===============
Муравьёв не нужно трогать,
Много дней в лесной глуши,
Всё идут они дорогой,
Десять тысяч мурашей,
Настоящие вокзалы
В муравейнике лесном,
В коридоры, двери, залы,
Муравьи багаж несут.
Муравьев не надо трогать,
Покусают ведь они,
Всё идут своей дорогой,
Небольшие мураши,
Как носильщик настоящий,
Сам сундук с душой своей,
Самый сильный и блестящий,
Муравей твоей души.
Настоящие вокзалы,
муравейников в лесу,
Короедов, трихограммов
Я к себе несу, несу,
Полосатый древесинник,
Многоходный короед,
Муравей несёт добычу
К своей матке на обед.
Муравьёв не нужно трогать,
Много лет в лесной тиши,
Всё несут своей дорогой,
Лист дубовый, лист кленовый,
Шелуху своей души,
Как носильщик настоящий,
С сундуком своей семьи,
Самый малый и блестящий,
Самый сильный муравей,
Настоящие вокзалы муравейников в тайге,
В коридоры, двери, залы, всё несу, несу, несу,
Самый сильный, самый стойкий,
Самый малый муравей Притащил к твоей постройке,
Скорлупу от желудей,
Как носильщик без подводы,
Муравей моей души
Всё несёт, несёт мне что-то,
Расскажи и покажи,
Всевозможные вокзалы,
Бесконечные пути,
Коридоры, двери, залы,
Что остались впереди?
Муравьёв не надо трогать,
Они пользу принесут.
Покроши коры дубовой,
Покроши им, покроши.
Самый малый, самый мелкий,
Самый малый муравей,
Притащил к твоей постельки,
Бересту души своей,
Притащил он лист берёзы,
Для оснастки кораблей,
Притащил хвои сосновой,
паутины бестолковой,
Для своих же желудей,
Он идёт шагами меря,
То пространство без границ,
Что бы я ему поверил,
Он мне песенку твердит,
Самый сильный, самый стойкий,
Самый малый муравей
Притащил свой мусор к стройке
В тридцать девять этажей,
А потом, залез на крышу,
Чтобы стать самим собой,
Но пришибло муравьишку
Теплой каплей дождевой.
Муравьишек, листья, хвою, скорлупу желудей
И прочую бересту и мусор своей души,
Поймал, собрал и с большей любовью оформил
И определил в эту коёбочку под стеклышком
Истинный любитель этого дела.
Источник
Муравьи
Муравьев не нужно трогать:
Третий день в глуши лесов
Все идут, пройти не могут
Десять тысяч муравьев.
Как носильщик настоящий
С сундуком семьи своей,
Самый черный и блестящий,
Самый сильный — муравей!
Настоящие вокзалы —
Муравейники в лесу:
В коридоры, двери, залы
Муравьи багаж несут!
Самый сильный, самый стойкий,
Муравей пришел уже
К замечательной постройке
В сорок восемь этажей.
Статьи раздела литература
- E-mail: cultrf@mkrf.ru
- Обратная связь
- Нашли опечатку? Ctrl+Enter
- Подписался на пуш-уведомления, но предложение появляется каждый день
- Хочу первым узнавать о новых материалах и проектах портала «Культура.РФ»
- Мы — учреждение культуры и хотим провести трансляцию на портале «Культура.РФ». Куда нам обратиться?
- Нашего музея (учреждения) нет на портале. Как его добавить?
- Как предложить событие в «Афишу» портала?
- Нашел ошибку в публикации на портале. Как рассказать редакции?
Мы используем на портале файлы cookie, чтобы помнить о ваших посещениях. Если файлы cookie удалены, предложение о подписке всплывает повторно. Откройте настройки браузера и убедитесь, что в пункте «Удаление файлов cookie» нет отметки «Удалять при каждом выходе из браузера».
Подпишитесь на нашу рассылку и каждую неделю получайте обзор самых интересных материалов, специальные проекты портала, культурную афишу на выходные, ответы на вопросы о культуре и искусстве и многое другое. Пуш-уведомления оперативно оповестят о новых публикациях на портале, чтобы вы могли прочитать их первыми.
Если вы планируете провести прямую трансляцию экскурсии, лекции или мастер-класса, заполните заявку по нашим рекомендациям. Мы включим ваше мероприятие в афишу раздела «Культурный стриминг», оповестим подписчиков и аудиторию в социальных сетях. Для того чтобы организовать качественную трансляцию, ознакомьтесь с нашими методическими рекомендациями. Подробнее о проекте «Культурный стриминг» можно прочитать в специальном разделе.
Электронная почта проекта: stream@team.culture.ru
Вы можете добавить учреждение на портал с помощью системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши места и мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После проверки модератором информация об учреждении появится на портале «Культура.РФ».
В разделе «Афиша» новые события автоматически выгружаются из системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После подтверждения модераторами анонс события появится в разделе «Афиша» на портале «Культура.РФ».
Если вы нашли ошибку в публикации, выделите ее и воспользуйтесь комбинацией клавиш Ctrl+Enter. Также сообщить о неточности можно с помощью формы обратной связи в нижней части каждой страницы. Мы разберемся в ситуации, все исправим и ответим вам письмом.
Источник
Поэзия есть сознание своей правоты
Фото Мандельштама.
Продолжение темы. Начало» И шутка обретает драматический окрас» http://www.stihi.ru/2017/03/02/11477
Рецензия на «Хочется быть. » (Сан-Торас)
_____И еще раз спасиб, Аннушка, что подвигли меня усовершенствовать
произведение и сделать авторский анализ.
Кроме того, я тащился от Ваших метких выстрелов в купу «оргий» и «аорт»!
Блеск! — И эти аорты немедля подхватили меня, с головой окунув в Мандельштама,
в его жизнь, в его длиннополого Паганини:
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было — ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.
Знаете, Мандельштам с идиша — означает «ствол миндаля».
Родители хотели сделать из него раввина и послали в Берлин
в Талмудическую школу. Но вместо Талмуда он читал философов
и поэтов. Раввина из него не вышло, но Поэт — Да!
.
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,-
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Георгий Иванов, открыв его стихи сказал:.
«Я прочёл это и ещё несколько таких же «качающихся»,
туманных стихотворений, подписанных незнакомым именем,
Осип Мандельштам, и почувствовал толчок в сердце:
«Почему это не я написал?»
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово, в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
Ахматова — писала Адамовичу:
«Сидит человек 10-12, читают вслух, то хорошо, то заурядно,
внимание рассеивается, слушаешь по обязанности, и вдруг
будто какой-то лебедь взлетает над всеми — читает Осип Эмильевич!»
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
И море, и Гомер — всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Мандельштам, так же как Цветаева, в свое время, отправился
во Францию, прослушал лекции в Сорбонне, изучал
старославянский язык и Западную культуру.
Но чем внимательней, твердыня Нотр-Дам,
я изучал твои чудовищные рёбра, —
тем чаще думал я: из тяжести недоброй
и я когда-нибудь прекрасное создам.
Потом, он учился в Петербургском университете, познакомится с Гумилёвым, Ахматовой, примкнул к Гумилёскому цеху поэтов,»к акмеизму»,
стал любимым учеников Гумилёва.
Акмеисты, в противовес символистам, в том числе Блоку,
утверждали не возвышенные,а реальные жизненные ценности:
Мандельштам выразил кредо акмеизма:
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:
«Который час?» — его спросили здесь,
А он ответил любопытным: «Вечность».
Акмеисты — Гумилёв, Анненский, Ахматова, Кузмин, Мандельштам,
— совершили революцию в поэзии, так же как импрессионисты
в живописи.
Маковский — о Мандельштаме:
» В жизни чаще всего вспоминается мне Мандельштам смеющийся.
Смешлив был чрезвычайно — рассказывает о какой-нибудь
своей неудаче и задыхается от неудержимого хохота.
Смеялся и просто так — «от иррационального комизма,
переполняющего мир».
Он не искал счастья — для него не существовало таких категорий,
но всё ценное в жизни называл весельем, игрой.
«Слово — чистое веселье, исцеленье от тоски».
В поднятье головы крылатый
Намек — но мешковат сюртук;
В закрытье глаз, в покое рук —
Тайник движенья непочатый.
Так вот кому летать и петь
И слова пламенная ковкость, —
Чтоб прирожденную неловкость
Врожденным ритмом одолеть!
«В нём было нечто, чего я не замечала ни в ком, и пора сказать,
что не легкомыслие отличало его от приличных людей вроде Фадеева
и Федина,а бесконечная радость. Она совершенно бескорыстна,
эта радость, она не нуждается ни в чём, потому что всегда была с ним.
Все к чему-то стремились, а он — ни к чему. Он жил и радовался».
Но Мандельштамом постоянно что-то случалось — он всем
казался подозрительным.Ну, не вписывался он в ту систему координат.
Например, в Крыму, его арестовали и посадили в одиночку.
Он колотил в дверь и кричал:
«Выпустите меня! Я не создан для тюрьмы!»
Эти слова в контрразведке прозвучали так дико, что его
приняли за сумасшедшего.
Только с помощью Волошина, Мандельштам еле выбрался он из Крыма.
Но его вновь арестовывали, на этот раз меньшевики.
И помогли освободится грузинские поэты, засвидетельствовав
его непричастность к миру политики.
Мандельштам, ошалевший от этих арестов, говорил:
«Теперь я и сам не понимаю, кто я — белый или красный,
или ещё какого цвета. А я вообще никакого цвета,
я поэт, пишу стихи, и больше всех цветов меня занимают
Тибул, Катулл и Римский декаданс».
В самом себе, как змей, таясь,
Вокруг себя, как плющ, виясь,
Я подымаюсь над собою, —
Себя хочу, к себе лечу,
Крылами темными плещу,
Расширенными над водою;
И, как испуганный орел,
Вернувшись, больше не нашел
Гнезда, сорвавшегося в бездну, —
Омоюсь молнии огнем
И, заклиная тяжкий гром,
В холодном облаке исчезну.
Зимой 1916-то, Мандельштам в Москве встречает Марину Цветаеву.
Марина посвящает ему стихи:
Никто ничего не отнял!
Мне сладостно, что мы врозь.
Целую Вас — через сотни
Разъединяющих вёрст.
Я знаю, наш дар — неравен,
Мой голос впервые — тих.
Что Вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
На страшный полёт крещу Вас:
Лети, молодой орёл!
Ты солнце стерпел, не щурясь,
Юный ли взгляд мой тяжёл?
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед…
Целую Вас — через сотни
Разъединяющих лет.
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
. И пятиглавные московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне — явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Откуда такая нежность?
Не первые — эти кудри
разглаживаю, и губы
знавала темней твоих.
Откуда такая нежность,
и что с нею делать — отрок
лукавый, певец захожий,
с ресницами — нет длинней!
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы.
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой.
Я знаю — он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Ещё белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Роман был, — но для Мандельштама он значил больше, чем для Цветаевой. «Божественный мальчик» в нем и «прекрасный брат» были для неё важнее возлюбленного.
Надежда Мандельштам писала:
«Цветаева научила его любить. Дикая и яркая Марина расковала в нём
жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви».
И не только к любви, но и поэзе, именно с «цветаевских» произведений
берёт начало его любовная лирика.
Цветаева «мандельштамовскими» стихами начала новый цикл в книге «Вёрсты»,
а Мандельштам стихами, обращёнными к Марине, открыл новую ступень
творчества в «Тристии».
Но уже в этот молодой и благостный период жизни,
Цветаева пророчески видела, надвигающуюся трагедию его судьбы:
Голыми руками возьмут — ретив! упрям!
Криком твоим всю ночь будет край звонок!
Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам!
Серафим!— Орленок!
Ещё одно стихотворение Цветаевой — Мандельштаму:
Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке — всё сорок сороков,
И реющих над ними голубков;
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил…
Ты не раскаешься, что ты меня любил.
Позже, Мандельштам увлекся актрисой Ольгой Арбениной,
у которой в это время был роман с Н. Гумилёвым.
Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.
Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву палачу.
Эти стихи были предметом насмешек в цехе поэтов, в особенности строки
«И сам себя несу я как жертва палачу».
Мандельштама спрашивали:
» И чем же легкомысленная и нежная девушка походит на палача?»
«А девушка тут не при чём. Дело не в ней, а в любви.
Ибо любовь всегда трагична, всегда требует жертв.»
Он воспринимал ЛЮБОВЬ, как Платон, который говорил,
любовь — это одна из трёх гибельных страстей,
что боги посылают людям в наказание:
«любовь — это дыба, на которой хрустят кости,
омут, в котором тонешь, костёр, на котором горишь».
«А иначе, — говорил Мандельштам, — это не любовь,
а просто гадость. И даже свинство».
Пастернак — Мандельштаму: «Я завидую Вашей свободе.
Для меня Вы новый Хлебников».
Мандельштам мыслил вспышками, обрывками, ассоциациями.
Но его недомолвки и умолчания бывали не менее красноречивы,
чем формулировки. Поэзия — это звуки небес.
«Почему люблю Мандельштама с его путаной, слабой,
хаотической мыслью, порой бессмыслицей и неизменной
магией каждой строчки? Дело не в классицизме, дело в чарах»
Мы только с голоса поймем,
Что там царапалось, боролось,
И черствый грифель поведем
Туда, куда укажет голос. ____Это строки из его «Грифельной оды»
Но пришли новые времена: люди нагадили в чаши Челлини в Эрмитаже,
сожгли библиотеку Блока, то есть — разрушим старый мир до основанья.
Ленин стал выкачивать воздух, которым дышала культура:
«Искусство принадлежит народу!»
«Искусство должно быть понятно массам».
И простота стала для искусства обязательным требованием.
Всё, что развивалось в нашей культуре с нарастающей сложностью,
вытравляли, насаждая простоту, ту, что хуже воровства.
Мандельштам был чужд этому миру, круг близких ему людей,
становился всё уже.
Эпоха Культуры лишилась кислорода и кончила свое существование:
Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,
Еще немного — оборвут
Простую песенку о глиняных обидах
И губы оловом зальют.
О, глиняная жизнь! О, умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймет тебя,
В ком беспощадная улыбка человека,
Который потерял себя.
Мандельштам подчёркивает свою непричастность
к этому волчьему миру и к волчьей породе людей:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
В этих строках он предсказал свою ссылку в Сибирь — это уже 30 годы.
А в 33 году Мандельштам получил в Москве как подарок
комнату в коммуналке, на улице Фурманова со стукачом соседом.
Пастернак был на новоселье и порадовался:
«Ну вот, теперь и квартира есть, можно писать стихи».
Мандельштам пришел в ярость. Даром у нас ничего не давали,
он написал проклятие квартире — выражая ужас перед той платой,
которую за неё ожидали:
Квартира тиха как бумага —
Пустая, без всяких затей, —
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
А в 34 он написал стихотворение о Сталине, которое стоило ему жизни:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Это было самоубийством, сродни пушкинскими строчками:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Сыграла роль в его аресте и «Четвёртая проза», в которой он пишет:
«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю. Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей — ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед».
А Марина, еще в феврале 1916, говорила: стихи сбываются.
в строках к Блоку, Мандельштам сказал:
«душевный строй поэта располагает к катастрофе».
Трагическая развязка его судьбы была такой же,
как у Бабеля, Пильняка, Заболоцкого, Клюева, Артёма Весёлого,
Ивана Катаева. — самых независимых, нетерпимых.
Струве писал:
«В поэзии Мандельштама зазвучал голос отщепенца,
знающего, почему он отщепенец, и дорожащего этой своей позицией»
НЕТ, МАНДЕЛЬШТАМ НЕ ДАЛ СЕБЯ ЗАДУРИТЬ! Как тысячи людей, которые годы
спустя инфантильно таращились — «НАС ОБМАНУЛИ» — будто у них мозги
совсем детские.
Мандельштам ЧЕЛОВЕЧЕН, от пугливости до благородства.
Когда чекист Блюмкин стал хвалиться перед ним списком людей,
подлежащих расстрелу — Мандельштам вырвал у него из рук
список и бросил в камин.
А когда разъярённый Блюмкин выхватил пистолет — Мандельштам с криком:
«Он меня убьёт!» бросился бежать.
А жене он говорил:
«Поэзию у нас уважают. За неё убивают»
В первый раз он был арестован в ночью 13 мая 34 года.
При аресте была Ахматова:
А в комнате опального поэта
дежурят страх и Муза в свой черёд.
И ночь идёт,
которая не ведает рассвета.
А.А.
Тогда его не расстреляли — причиной была фраза Сталина:
«изолировать, но сохранить».
Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи,
возвеличивающие вождя. Поэтому звонил Пастернаку спрашивая:
«Он мастер? Мастер?»
Началась травля поэта, изолированному от мира культуры Мандельштаму
даже некому было прочесть стихи в этой Воронежской ссылке.
Запомнился случай, как он позвонил следователю НКВД и
пытался по телефону прочесть ему свои новые стихи:
«Нет, Вы слушайте, слушайте! Мне больше некому читать!»
В «Четвёртой прозе» Мандельштам назвал это «литературным убийством».
В это же время он пишет:
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я что ли пьян дверей? –
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
В 1937-м в воронежской ссылке у него был шанс ухватиться за соломинку.
Его заставили прочесть доклад об акмеизме и
отступится от расстрелянного уже Николая Гумилева, от изгнанной
из союза писателей, поруганной Анны Ахматовой.
Но Мадельштам сказал:
«Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых.»
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке.
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб:
– Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей – разговора б!
В 1937 Мандельштама из Воронежской ссылке вернули в Москву, его комната оказалась занята тем, кто писал на него доносы.
Мандельштама остаться без работы, без жилья
он был на грани самоубийства.
Его мучила астма, в 46 лет был похож на глубокого старика.
И Мандельштам решил попытаться спасти свою жизнь ценой вымученных строк,
решил написать ожидаемую от него «Оду Сталину».
Его жена вспоминала:
«Каждый день он садился за стол и брал в руки карандаш.
Просто Федин какой-то. » Не проходило и часа,
как тот вскакивал и начинал проклинать себя за отсутствие мастерства.
Он не был «мастером». Он был поэтом.
И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь — через тайгу
И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.
«Я должен жить, дыша и большевея».
Эта ода сломала его. Он утратил сознание своей правоты,
которое всегда у него было абсолютным:
«Поэзия есть сознание своей правоты»_____ О.Мандельштам.
Трудно жить с сознанием, что вся рота шагает не в ногу,
и только он один знает истину.
Особенно, если эта «рота» — многомиллионный народ.
Мучительно ощущать своё одиночество, даже если в основе
его лежит знание истины.
Это был уже не Мандельштам:
«Нет, никогда ничей я не был современник,
То был не я, то был другой»
Он потерял себя, свой внутренний стержень:
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
и ни одна звезда не говорит. —
.
Скучно мне, моё прямое
дело тараторит вкось —
по нему прошлось другое,
надсмеялось, сбило ось.
.
Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину — Москву,
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.
И вдруг Мандельштаму, как писателю были даны путёвки в дом отдыха,
как он радовался этим путёвкам. Говорил:
«Значит, мне поверили» ___ Стал строить планы, загораться замыслами, наконец
он поедет с женой — отдохнет.
. В ночь его приезда — АРЕСТОВАЛИ, даже с женой не дали проститься.
Как выяснилось, путёвки были дарованы, для того, чтобы там удобнее
было его арестовать, не утруждая агентов поисками и слежкой
за бездомным поэтом. Это была западня.
Убийцей поэта Осипа Мандельштама стал генеральный секретарь
Союза писателей СССР Владимир Ставский.
Из его доноса Ежову:
«По имеющимся сведениям Мандельштам сохранил антисоветские взгляды».
«В силу своей психологической неуравновешенности Мандельштам способен на агрессивные действия. Считаю необходимым подвергнуть аресту и изоляции».
К доносу Ставский приложил отзыв на стихи Мандельштама некого Павленко,
автора романа «Счастье». В отзыве было написано, что стихи Мандельштама
не представляют никакой ценности. На допросах, когда Мандельштама мучили,
Павленко прятался в шкафу и потом описывал, как на допросе с него
спадали брюки, как он смешно их подхватывал и как был жалок в своём страхе.
Следствие было формальным. Мандельштам был чист, вины не признал.
Впрочем, никаких конкретных обвинений ему и не предъявили.
У него отобрали всё — книги, жену, работу, свободу.
Письмо Надежды Мандельштам — арестованному мужу:
«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет.
Осюша — наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь.
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом, и его едят вдвоем? Наша счастливая нищета и стихи. Эти дни, эти беды — это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь.
Мы, как слепые щенята, тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье, как мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной. Для нас ли — неразлучных — эта участь? Мы ли — щенята, дети, ты ли, ангел — ее заслужил? Я не знаю ничего. Но я знаю всё, и каждый день твой и час, как в бреду, мне очевиден и ясен.
Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе. Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, плачу, плачу.
Это я — Надя. Где ты?
Прощай. Надя».
Это письмо и её посылка с тёплыми вещами вернулась — «за смертью адресата».
В пересыльном лагере под Владивостоком 27 декабря 38 года, у него
отняли последнее — жизнь:
О, небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла.
Сан-Торас 03.03.2017 07:09
.
____На рассказ о Мандельштаме отвечу отдельно.
Спасибо, Санто, за это роскошное эссе.
С «аортой», думаю, было так. Кто-то взял ее у Мандельштама и принес на Стихиру хвалиться находкой. Остальные (ни сном ни духом не ведая о «Паганини длиннопалом») пленились образом и принялись лямзить его друг у друга — в лучший стихирских традициях.))
Анна Витальевна Коростелева 1 03.03.2017 08:09
.
_______А я, как вошел с этой, Вами затронутой аортой, в Мандельштама,
так не мог выйти из него до самого конца его пути.
Единственное, чем сдерживал себя — тем, что максимально
сократил свою речь — шел только по ступеням его стихов и дат,
по ступеням посвящений ему и высказываниям о нем
тех, с кем он был близок, тех, кого восхищал, и тех, кто погубил его.
Если бы я внес себя в эту ткань, то до сих пор был бы там, в нём.
Ибо самая неподъёмная нравственная тяжесть сталинского времени,
заключалась в том, что от человека, если он хотел сохранить
личность и ОСТАТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ, требовались сверх человеческое
усилие и прежде всего — это готовность противостоять большинству.
Ибо для того чтобы сделать зло, можно не делать ничего,
но чтобы сделать что-то доброе, нужны сознательные усилия.
Чтобы остаться человеком, надо было проявлять
невероятную волю и мужество, иначе незаметно для себя,
можно было скатиться в мерзость, как это случалось
со многими.
Люди, не совершавшие моральных усилий, не знающие,
духовного напряжения, покрывались несмываемой
плесенью зависти и подлости, которая выделялась из
них зловонной слизью собственного ничтожества.
Я читал описания, как Мандельштам зайцем удирал от
пистолета Блюмкина, такое писать низость, потому что
в этом воспоминании НЕ СКАЗАНО, что вначале
Мандельштам вырвал из его рук СПИСОК ПРИГОВОРЕННЫХ
К РАССТРЕЛУ И БРОСИЛ В КАМИН.
И только потом удирал, ибо Блюмкин достал пистолет —
но про список я прочел в другом воспоминании — разве
не подлость так интерпретировать правду?
Это же сродни того, стихирского ничтожества,
которое обливало своей желчью имя Марины и судьбу ее
погибшего от голода ребёнка. ТИПИЧНАЯ СТУКАЧКА,
нарисовала «загаженную кроватку» и копалась в ней.
Это попытка куриными мозгами осмыслить лебединый стан,
не стоит плевка, но зависть — болезнь инфекционная.
Я противостоял, как доктор, видя сколь опасна эпидемия,
охватывающая слабые умы, которым так хочется возвыситься
над тем до чего им никогда не дотянуться.
Сан-Торас 03.03.2017 13:09
Источник