Муравьев письма с востока

Письма с Востока в 1849-1850 годах. (А. Н. Муравьева). Две части.

Спб. 1851. Стр. 391 и 417 в 8 д. л.

Путешествие по Св. местам Востока, путешествие по Св. местам Русским, Грузия и Армения, Римские письма, Мысли о Православия — таков ряд путешествий почтенного автора, увеличиваемый теперь «Письмами с Востока», и представляющий повествование о важнейших святынях христианских, древних и новых. Почти нигде не уклонялся автор от главной своей цели — описывать только предметы достойные внимания в духовном отношении, — ни эта, так сказать, особенность его путешествий придает им, между прочим, ту цену, что внимание читателя не развлекается никакими посторонними предметами. Обширная начитанность во всем, что касается до истории Церкви, и красноречивое изложение составляют также неотъемлемые достоинства трудов А. Н. Муравьева. Познакомимся с новым его произведением.

Первые пять писем посвящены описанию храма Св. Софии, храма Св. Ирины и Серая, Принцевых островов, Бруссы и Никеи. — Доступ в храм Св. Софии, как известно, очень затруднителен, и не всякому путешественнику удается посетить этот знаменитый памятник Православия, драгоценный для всего христианского мира и особенно для нас, как место, где предки наши впервые уверовали в Распятого на кресте. Автор предлагает нам довольно подробное описание его. — «Здесь, говорит он, вполне понял я послов Владимировых: из храма Св. Софии нельзя было им возвратиться язычниками. Это действительно храм Божий, в полном и совершенном смысле сего слова, и такое впечатление храма Св. Софии сильно само по себе, даже и тогда, когда в нем нет христианского богослужения: что же долженствовало быть при Патриаршем? — Я видел лучшие храмы западных вероисповеданий в Европе, но после Св. Софии ни на один не хотел бы смотреть, как и послы Владимировы говорили: «что никто, вкусив однажды сладкое, не захочет более горького. Чрезвычайно поразительна гармония целого и изящность всех форм, которые везде смягчены и округлены, хотя здание четвероугольно и даже крестообразно внутри. Храм Св. Софии, т. е. собственно церковь, без преддверия и горнего места, составляет правильный квадрат (в 33 саж.), но квадрат этот не заметен для глаз. От внутреннего расположения шести основных столбов представляется взорам одна только овальная форма средней [130] частя церкви, весьма удобная для созерцания отовсюду богослужения; пред стоящим же в центре храма разбегаются в четыре стороны равноконечные ветви креста, а легкость сферического купола, который возвышается на 23 саж. от помоста, увлекает взоры как бы в глубокое небо. Протекло почти четыре столетия владычества мусульман над Византиею, когда пришло на мысль Султану, сблизившемуся с образованием Европейским, обновить мечеть, бывшую храмом Св. Софии и пришедшую в ветхость, ибо ее великолепные столбы угрожали падением от натиска сводов. Возобновление поручено было архитектору нашей миссии, Г. Фоссати, вместе с его братом. Оба художника, уроженцы Итальянских кантонов Швейцарии, исполнены были с детства благоговения к Венецианской базилике Св. Марка, которая построена отчасти по образцу Св. Софии, и потому они старались, сколько можно, соображаться с этою копиею при обновлении ее священного подлинника. Но не смотря на просвещенное покровительство Султана и его министров, которые доставляли братьям Фоссаги все возможные пособия, им стоило чрезвычайных усилий достигнуть желанной цели, и спасти от варварских рук остатки драгоценных мозаик, найденные на стенах. Еще труднее было списать их и все надписи; потому что фанатизм местных имамов ревниво следил за всеми действиями зодчего. Часто должен был он пробираться тайно по лесам, сквозь окна мечети, чтобы поспешить списать открывавшиеся постепенно мозаики, под отбитою штукатуркой, пока их опять не закрыли…. Но усердие художников преодолело все затруднения, мозаики сохранены и списаны, и только легкий слой золотой краски покрывает их. Гг. Фоссаги предполагают издать в свет эти драгоценные снимки 1 . Великолепные двери, так называемого Коринфского металла, лучшей резьбы века Периклова, которые вероятно принадлежали какому-нибудь капищу, ведут к главному входу в Св. Софиею. Над ними находилась превосходная мозаика, изображавшая Божию Матерь Влахернскую. [131] «Надобно видеть Св. Софию пред вечером, когда лучи солнца проникают во всю глубину ее, чрез западное обширное окно верхней галлереи. Стены ее до самых хор покрыты разноцветным мрамором, ясписом и порфиром, и довершают великолепие мозаиков при солнечном блеске. Колонны, коих считается более 80 по всему храму, собраны были из знаменитейших капищ языческих, и здесь придают много красоты зодчеству, поддерживая легкие аркады хор и углублений алтарных. Осемь, древнего зеленого мрамора, взяты были некогда Императором Аврелианом, из капища Сирийского Баалбека, для украшения Солнцева храма в Риме на них собственно лежат боковые хоры, или гинекион, где стояли женщины. Столько же драгоценных порфировых столбов поставлено по углам собора в его полукружиях; они принадлежали славному капищу Дианы Ефесской. Не менее драгоценны и прочие меньшие колонны верхних галлерей…. Чудно зрелище всего храма от царских входных дверей, потому что тут обширное святилище открывается в полном величии своих размеров; но грустно смотреть к алтарю и видеть на горнем месте, вместо кафедры патриаршей, резную сень, устроенную для хранения корана. Она несколько сдвинута вправо, по направлению Каабы, и самою неправильностию своего положения свидетельствует о несвойственности такого влагалища и того, что в нем хранится, для Св. Софии».

Любопытно одно предание народное, относящееся к храму Св. Софии. Дверь, которою входили Царицы и Царевны с боковой лестницы на хоры, была закладена, и предание говорило, будто тут, в тесной палатке или церкви, заключен, со времени завоевания Царя-града, священник, совершавший тогда литургию, и что еще доселе жив. Другая же молва говорила, будто бы сам Патриарх соборно совершал литургию в Св. Софии, в ту минуту, когда ворвались Турки внутрь святилища, и что сами собою заключились царские врата алтаря, в который никто с тех пор не смел проникнуть; литургия же будет продолжаться до времени освобождения Царяграда; тогда только, при отверстии царских врат, отъидут на вечный покой священнодействовавшие в течение стольких веков. Предание это вкоренилось так сильно в народе, что никто из работников Греческих не решился выломать заветной двери, ожидая с ужасом явления 400-летнего пресвитера. Архитектор принужден был заставить Турка, но и тот не без страха исполнил его приказание. Нашли малую комнату, с углублением к востоку, где можно [132] предполагать место алтаря, может быть, тут совершалась иногда литургия для царственных лиц. Архитектор едва не провалился сам в глубокую яму давно сломанного помоста; здесь было найдено много Турецких рукописей, но ни одной Греческой, хотя Патриарх Константий предполагал, что здесь должна была храниться библиотека Софийская.

Храм Св. Ирины, сооруженный Константином, находится невдалеке от Св. Софии, и обращен в арсенал. Здесь некогда был собран второй вселенский собор.

Серай, как известно, долгое время служил местопребыванием Султанов, пока Махмуд не покинул его. Теперь здесь нет ни прежней таинственности, ни блеска. Остались одни полуопустелые дворцы да воспоминания.

Четыре острова и несколько около них утесов составляют так называемую группу Принцевых, которые всегда пользовались особенною свободою, даже в самые тяжкие времена мусульманского владычества, и потому охотнее селились на них угнетенные Греки. Благорастворенный воздух делает и теперь острова эти любимым убежищем жителей столицы от летнего зноя, а частое сообщение с Константинополем, посредством пароходов, еще более умножило их население. Самый красивый и самый замечательный из Принцевых островов есть Халки. На нем находятся две обители, из которых в одной погребены многие замечательные лица; здесь же кладбище Русских пленников, которые, содержались в этой обители во время последней Турецкой войны, и около 300 из них, изнуренные ранами и томлением плена, положили здесь кости свои за веру и отечество. Между пленными находились 24 офицера, которые, по освобождении своем, собрали несколько денег для украшения обители и сооружения памятника усопшим. Великий Князь Константин Николаевич, посетив Халки, приказал устроить ограду кругом кладбища, и в 1849 г. совершилось освящение кладбища. — «Умилительно было мне, говорит наш путешественник, встретить, столь нечаянно, усыпальницу моих собратий на дальнем острове Мраморного моря, близ опустевшей обители, для которой эти славные усопшие еще служат, от времени до времени, оживлением. Нельзя было нигде живописнее избрать для них места последнего приюта; над ними тихо веют родные им сосны, как бы напоминая о далекой родине; подле них царская цистерна Палеологов, полная дождевой воды, призывает к отдыху мимоходящих, утоляя их [133] жажду, и святая обители охраняет молитвенно христолюбивых воинов, а вдали, промежду Приписных островов, открываются за синею пучиною моря великолепный Царьград и Св. София». — В другой Халкийской обители находится единственная ныне духовная академия и семинария в славившейся некогда просвещением Византии. Но при скудости способов патриархии, доходами которой она содержится, она бедна и учениками и учебными пособиями.

Древняя столица Османов, Брусса, привлекает внимание путешественника живописностию своего местоположения, несколькими великолепными мечетями и гробницами Султанов. Стоит заметить, что этот город вместе, с Дамаском могут назваться коренными представителями мусульманского фанатизма. Еще недавно, во время посещения Бруссы Султаном Абдул-Меджидом, одна старуха подала ему просьбу, чтобы он изгнал всех Франков из бывшей столицы своих предков.

Никея, напротив, вызывает другие воспоминания, как место, освященное двумя вселенскими соборами, на которых возник первый символ православной веры и утверждено почитание икон. Самый город в полуразвалинах. Небольшой храм, современный Константину Великому, был ознаменован чудом Святителя Василия. Когда ариане овладели всеми церквами, при Валенте, православные жители Никеи обратились к Св. Василию и умолили его идти к Кесарю, чтобы испросить хотя одну церковь для христиан. Валент предоставил Святителю лично рассудить в Никеи прение между православными и арианами. Великий Василий собрал тех и других, и сказал противникам: «Бог да рассудит между вами и нами, заключим двери храма, и обратимся к Господу с молитвою, дабы отверз их тем из нас, которые более Ему приятны». Согласились ариане, но, после трехдневных молений, заключенными остались для них двери; помолился Св. Василий, и мгновенно сами собою отверзлись пред ним трое внутренних врат церковных, так что весь народ прославил Бога, и многие из ариан обратились к Православию. Доселе еще сохранилось горнее место, на котором восседал Святитель. Трое врат, которые сами собою отворились по молитве его, также доселе служат входом из портика внутрь церкви; на них не повешено дверей, по запрещению Святителя затворять их на память чуда. — Древний храм Св. Софии, в котором происходил седьмой вселенский собор (вероятно, тут же соединился и первые, хотя предание указывает место его за стенами города), храм этот [134] находится в полуразрушенном состоянии. — Местное же предание, хотя не имеющее исторической верности, показывает у одних ворот Никеи бойницу, называемую темницею Николая Чудотворца: здесь, говорят, он был заключен за то, что поразил Ария, защищая на соборе догматы веры, и содержался в узах, доколе не был оправдан свыше по небесному суду, который ознаменовался явлением евангелия и омофора. Замечательно, что это предание повторяется как христианами Никеи, так и мусульманами.

Следующие за первыми пятью 14 писем посвящены описанию Св. горы Афонской. Не смотря на кратковременность своего пребывания, наш путешественник успел осмотреть все обители Святогорские, хотя не в одинаковой подробности. «Кроме того, говорит он, что все монастыри более или менее однообразны и не все имеют одинакую занимательность, но еще, скажу вам откровенно, посещение каждого сопряжено с большими издержками. Двадцать таковых обителей на Афоне, и каждая почитает себя единственным предметом усердия посетителей, несколько почетных, примут ласково, пригласят остаться на несколько дней, по тогда необходимо будет оказать щедрость свою монастырю, если не хочешь по себе оставить неприятную молву скупости или нерасположения к церкви; а согласитесь, что на одном Афоне удовлетворить двадцать монастырей и десять скитов довольно трудно, имея в виду еще целое путешествие по Востоку. Вот почему я останавливался только в самых замечательных, которые заблаговременно себе предназначил, а прочие обозревал бегло или вовсе оставлял». С большею против других подробностию описаны им: Лавра, Ивир, Карея, Ватопед, Есфигмен, Хиландарь и Руссик. Впрочем, как здесь, так и при посещении других монастырей, автор находит сказать что-нибудь нового и занимательного, даже для тех, которые знакомы с Письмами Святогорца и путешествиями О. Порфирия и Г. Григоровича. Но как мы уже представили, в свое время, извлечения из этих сочинений, то в настоящем случае ограничимся только следующим отрывком о жизни отшельников в монастыре Руссике, или Пантелейновом, как дополнением к сообщенным прежде известиям об этом же предмете:

. «Продолжительны здесь всенощные бдения, это правда, и раз в неделю всегда бывает бдение, но оно не утомительно, по ясному чтению и хорошему напеву. Если нет храмового или дванадесятого праздника, оно не длится более семи часов, и к тому же много [135] способствуют к отдыху стоялища кругом стен; но уже здесь не позволяют дремать за службою: провинившийся подвергается эпитимии, а не мудрено и заснуть, потому что братия, сверх долгой службы, изнурены различными работами: кто трудится в огороде, кто носит камни для отделки пристани; разумеется, священнослужители облегчены, но можно сказать, что Руссик представляет самый строгий образец жития иноческого на всей Святой горе: есть чему в нем поучиться и для наших общин. — Сегодня (в день Усекновения главы Предтечи) была торжественная трапеза, по случаю праздника, хотя и весьма скудная пищею, но примерная по своему порядку. Игумен в мантии занял место в западном полукружии, с служившим иеромонахом, по правую его руку, как виновником торжества; старшая братия села по степеням; можно было слышать полет мухи во время чтения из Минеи. Увидев одного инока, который стоял посреди трапезы и перебирал тяжелые четки, я спросил сидевшего подле меня старца, осьмидесятилетнего Арсения, бывшего казначеем Валаамским: что это значит? Он отвечал: «вероятно брат чем-либо провинился, заснул в церкви, или разбил посуду». В эту минуту, по звуку колокола, разрешено было приступить к питию: торопливый старец, желая налить себе немного вина, уронил стеклянную крышку в стакан и разбил его; надобно было видеть, как он испугался: словно малое дитя, накрыл салфеткою свой грех и смотрел во все стороны, не приметил ли кто его неловкости? Игумен сделал вид, будто не заметил, чтобы не взыскивать со старика. После трапезы все пошли прямо в церковь, для обычной литии за здравие Царской Фамилии нашей, что весьма утешительно для сердца Русского; а между тем, по уставу, в дверях трапезы, лежали ниц трапезари, прося прощения у проходящего игумна, если в чем согрешили; с ними провинившийся брат, который перебирал четки во время трапезы, а возле него черепки разбитой им посуды, в обличение его вины. Сколько тут детской простоты и христианского смирения! За ничтожные вины взыскивается как бы за преступление, а мы грешные, в мире, не почитаем себя ни в чем виновными, потому что, по нашим понятиям, мы уже весьма хорошие люди, если не совершили какого-либо особого преступления. — Это мне напоминает остроумный анекдот доброго старца Митрополита Серафима, который не раз рассказывал: как однажды встретившийся ему крестьянин, на вопрос: «отколе»? отвечал: «из безгрешного города». — «Как же ты мог найдти целый город безгрешным, [136] сказал владыка, когда мы и одного такого человека не находим»? — «Разумеется, безгрешный, когда ему нет ни в чем греха, да и ни в чем не винится». — Вот какое обличительное слово в устах поселянина».

Нельзя не заметить, что посещение нашим путешественником Св. горы было отчасти не бесплодно для самих отшельников ее: по его ходатайству Русская келия обращена в отдельный скит (во имя Св. Андрея Первозванного), а в обители Зографской, принадлежащей Болгарам, устроено общежитие.

20-е письмо знакомит нас с Солунью. Здесь память о Св. Великомученике Димитрие, которого великолепный храм и гробница сохранились еще доселе, об Апостоле Павле, которого жилище и кафедру указывает местное предание, и наконец о Славянских Апостолах Св. Кирилле и Мефодие, следов пребывания которых в Солуни, их родине, не сохранилось никаких. Здесь нет даже ни одной Болгарской церкви, где бы совершалось богослужение на языке Славянском, хотя этот город собственно Болгарский по населению…. Грустно слышать такие известия. По местному преданию, Феодосий Великий, предпочитавший Солунь прочим столицам, по ее центральному положению среди Восточной и Западной империи, соорудил в ней, ради очищения своего тяжкого греха, 365 церквей, по числу дней года; но теперь во всем городе осталось не более 47. Некоторые обращены в, мечети. Башня Льва Премудрого, где он написал на стенах стихиры воскресных евангелий, служит главным укреплением города, — Заметим еще, что в Солуни исстари находится главное управление Евреев, населяющих Турецкую империю, т. е. верховный кагал и гакем, или председатель. Обширный квартал, населенный ими, занимает почти всю приморскую часть Солуни.

Три письма (21—23) переносят читателя в Афины и близ лежащие места. Разумеется, здесь на первом плане остатки древней Эллады, Акрополь, Парфенон, храм Тезея, Пропилеи и проч. и проч.; но автор, верный своей цели, говорит о них как бы не хотя, почти только для того, по его словам, «чтобы не прослыть варваром». Очень естественно, что его почти на каждом шагу поражает смесь язычества с христианством и обновляемого эллинства с следами исламизма. Здесь полуразвалившееся капище, бывшее когда-то мечетью, а теперь предназначаемое для храма Божьего; здесь вера к преданию языческому, а там верование христианское уничтожено бурею войны с Исламом; на перекрестках улиц, носящих классические [137] имена Минервы, Эола, Эрмеса, вы встречаете кофейную или другое проявление современной цивилизации, рядом с усатым паликаром, сподвижником славного Никиты Туркофага (Туркоеда), идет Грек, воспитывавшийся в Мюнхене и знакомый с Гомером по переводу Фосса…. Но, повторяем, автор едва останавливается на подобных явлениях, говорит о них мимоходом. Отыскивая предметы близкие его сердцу, цели его путешествия, он с грустию замечает: «Слава предков, как медом, помазывает уста новых Эллинов и щекотит их воображение, заставляя погружаться в давноминувшее, мимо средних веков славы христианской. А кажется, Афины, где проповедывал Апостол Павел, где из членов Ареопага восстал первый их Святитель Дионисий, и после него святительствовал Иерофей, оба удостоенные чести погребать, вместе с Апостолами, Божию Матерь, где написал первую апологию Христианства Кодрат, и воспитывались Василий Великий и Григорий Богослов, обличители соученика своего Кесаря Иулиана, — Афины, во дни их новозаветной славы, могут насытить и христианскими воспоминаниями новых чад своих: лишь бы только опять не пали на них горькие слова, из книги Деянии Апостольских, обличившие современных Павлу Афинян: «Афиняне же вси и приходящий страннии ни во что же ино упражняхуся, разве глаголати что или слышати новое» (Деян. XVII, 21).

Посещение древней обители Мегаспилеона и Патраса соединяется с совершенно другими впечатлениями. Основанный в IV веке, Мегаспилеон «есть как бы отрывок Св. горы, двести человек его братии составляют корень православия нынешней Эллады, скорбя духом о ее церковном упадке». В монастырской церкви, устроенной в скале, хранится чудотворная икона Богоматери, одна из пяти, писанных Евангелистом Лукою, который, по преданию, в Мегаспилеоне же написал свое благовестие. — Патрас должен быть особенно любезен Русскому сердцу: здесь гробница просветителя нашей земли, Андрея Первозванного. Эго кусок белого мрамора, с изваяниями цветов и изголовьем, на нем покоилось святое тело Апостола, здесь пострадавшего. Местное предание говорит, что когда Константий пожелал перенести из Патраса в Царьград мощи Первозванного, то в утешение жителям оставил гробницу Апостольскую и соорудил в честь его великолепный храм. Разрушенный в начале XVII века, храм этот пришел в запустение, и гробница Апостола долгое время, до 1840 г., хранилась в малой церкви, или почти в хижине, наскоро сооруженной для необходимого богослужения; [138] но после освобождения Греции, граждане Патраса соорудили новый обширный храм, который еще однако не совершенно окончен, по недостатку средств. Украшений внутри храма нет еще никаких, и самая рака бывших мощей заключена в деревянном шкафе с правой стороны алтаря; но при всем том, богослужение совершается ежедневно. Так как храм не имел у себя сокровища мощей Первозванного, то наш путешественник принес ему в дар одну из двух частиц, коими был благословлен на Афоне; другую же он намеревался отнести в Киев.

Патмос (письмо 24-е). Апокалиптический остров полон следов боговдохновенного Богослова. Обитель во имя его, тесная по недостатку места на вершине скалы, построена в VI в., и напоминает Афонские храмы. Малая темная церковь, совершенно того же зодчества, как и на Св. горе, уцелела от самого начала, не подвергаясь ни разу ни опустошениям врагов, ни пожарам. В ней хранятся шесть звеньев той цепи, которою был окован Евангелист, когда прислали его в заточение на Патмос, и, по преданию местному, расторглась цепь на ногах Апостола, едва ступил он на берег острова. В пещере, где Богослов имел свои откровения и начал писать евангелие, устроен придел во имя его. При самом входе указывают трещину на низком своде, разделившуюся на три ветви, когда небесный глас благовестил «сыну Громову» божественное начало его евангелия: «В начале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово». Подле иконы Апокалипсиса стоит в иконостасе образ ученика Иоаннова, Прохора, разделявшего с ним пещерное уединение; место его жительства указывают в преддверии, в стороне. В камнях вертепа, близ самого иконостаса, есть углубление, как бы для головы человеческой, и говорят, что здесь отдыхал Евангелист. Показывают еще одно отверстие, в своде пещерном, и говорят, что оттоле спускалась вервь, за которую держался Евангелист, чтобы не лечь и не заснуть, когда проводил ночи в бдении. Такое же отверстие в преддверии, где жил Св. Прохор. «Но, замечает путешественник, может быть, то и другое служило для иного назначения». — У морского берега указывают остатки крещальни, где Богослов и другой его ученик, Поликарп, Епископ Смирнский, окрестили до 14 тысяч жителей Патмоса, когда, по манию Иоанна, волхв, долго соблазнявший народ, ввергнулся в море. Указывают даже и камень, посреди моря, доселе издающий смрадный запах, и называют его именем волхва. — До 400 малых церквей, или, лучше [139] сказать, часовень, рассеяно было по всему острову, но теперь их не более 20. Также оскудело и училище Патмосское, столь славное некогда, и теперь не более как бедная начальная школа для детей.

Родос (письмо 25-е). Здесь одна слава минувшего, которое оставило ему только полуразрушенные укрепления рыцарей да воспоминания об их подвигах. Археологи спорят о месте, где стоял знаменитый колосс Родосский; но следов его давным-давно уже нет. Многие дома рыцарские еще целы, сохранились на них и гербы прежних владельцев; но внутри обитают Турки или Евреи. Один ученый, Г. Гейденберг, уже несколько лет как поселился на Родосе, единственно для того, чтобы написать историю острова от древних времен до новейших.

Наконец мы приближаемся к самой желанной цели путешествия: 13 писем (с 26 по 39-е) заняты описанием пути в Палестину и священных мест ее. Минуем, однако, Ливан, Баалбек с его чудными развалинами, среди которых местами попадаются и христианские воспоминания, начиная от остатков убогой церкви в скалах до трехъоконной бани Св. Варвары, где предполагают и место ее усекновения; минуем и Фанатический Дамаск, в котором исламизм не мог сокрушить священных для нас следов Апостола Павла, начиная от места, где совершилось его обращение, до купели, в которой он принял крещение. Мы перешли хребет гор, отделяющий Сирию от Палестины: море Тивериадское открывается перед нами во всей своей красе, полное евангельских воспоминаний; показались бледные оливы, эта необходимая принадлежность Палестины; вот и голубая лента Иордана, а там далее Назарет, Самария. наконец открывается и Иерусалим, «сей град судеб Божиих на земли, избивший всех посланных к нему и не хотевший возлечь, как мирный птенец, под сень Божественных крыл призывавшего его Сына Божия!». Вспомним о паломнике Грузинском, Св. Давиде Гареджийском, который, достигнув Св. града, довольствовался одним зрелищем его, и не смел идти далее, взяв себе только три камня в благословение; вспомним о таком высоком смирении, и будучи не в силах подражать ему, вступим в Иерусалим.

«Что сказать вам о впечатлении, которое произвел на меня Иерусалим? Многое для меня изменилось с опытностию протекших лет, хотя и сохранилось прежнее чувство благоговения к его святыне. Но юношеское чувство, которое все облекало, предо мною в яркие краски поэзии, едва ли не поблекло с годами; те же предметы [140] представляются как бы не теми, при более отчетливом на них взгляде; воспоминания средних рыцарских веков менее тревожат воображение, хотя издали в них есть много блистательного. Сердце жаждет одной святыни и снисходительнее смотрит на недостаток желанного устройства, оттого что уже дает себе отчет: почему оно не возможно! Описывать, двадцать лет спустя, то, что я однажды видел и описал, в первом пылу молодости, — страшно! Это как будто бы стирать, собственною рукою, свежие цветы невозвратимых лет! — Знаете ли, что много грустного в такой поверке самого себя, чрез столько лет, когда человек видит себя другим на тех же местах? При этом разительном столкновении с своим минувшим, невольно впадает он в глубокую думу, и, возвратясь к той же точке, мысленно измеряет пройденное им пространство».

Поэтому автор говорит кратко о том, что уже видел и описал в первое свое посещение Св. града, и с большею подробностию о том, что изменилось, или чего еще не видал прежде. Но мы не видим никакой возможности в статье известного объема представить обстоятельное извлечение из рассказов нашего достойного путеводителя, и отделить, при этом, известное читателям из прежних его описаний (не говоря уже о других путешественниках) от описываемого в первый раз, тем более, что дарование автора умеет придать всему занимательную новизну. — Ограничимся несколькими выписками.

«В первый раз увидел я служение столь торжественное, в храме Воскресения, какова была вечерня накануне праздника Святителя Николая. Огненною цепью из разноцветных лампад украшен был весь храм, как бы своенравными плетеницами цветов, и весь Св. гроб горел снаружи огнями. Наместник Патриарший, Митрополит Петры Аравийской Мелетий, предстоял во время вечерни, при многочисленном собрании духовенства, на своей высокой кафедре против Патриаршей. Тридцать три священника попарно выходили из алтаря, во время пения стихир, кланяясь ему и отсутствующему владыке; когда же, на малом входе, все они явились на средину церкви, с семью диаконами, облеченные в светлые ризы, своды величественного собора огласились умилительною песнию древнего Патриарха Иерусалимского Софрония: «Свете тихий, святыя славы, бессмертнаго Отца небеснаго, святаго блаженнаго, Иисусс Христе, пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Св. Духа Бога». — Невыразимо сладкое чувство наполнило душу при той мысли, [141] что здесь Сын Божий, достойно воспеваемый гласами преподобных, прославляется от всего мира за ту жизнь, которую даровал нам своею смертию, на самом том месте, где мы стояли. Последовало благословение хлебов, и опять умилительно было воспоминание о таинственном лице Мельхиседека, первого Царя Салимского, Царя мира и правды, который благословил Авраама хлебом и вином, во образ будущей бескровной жертвы, и коего гроб, по местному преданию, указывают за несколько шагов, тут же под самою Голгофою: как все это высоко и страшно!

«С вечера мы заключились в храм для утреннего бдения, которое началось, по обычаю, за час до полночи, в соборной церкви, и совершалось столь же торжественно, как и вечерня. Но свыше всякого описания была божественная литургия, внутри Св. гроба; три Архиерея служили ее вместе, за отсутствием Патриарха, чтобы придать более торжественности сему драгоценному для всех православных на Востоке дню, тезоименитству их великого Покровителя. Архиепископы Газы и Севастии священнодействовали с Митрополитом Петры, и все были в митрах, которых не носят при Патриархе. Они облачились во время великого славословия и начали литургию, лицом ко Св. гробу, пред его дверьми; все трое осеняли трикириями и дикириями, при пении: «слава в вышних Богу» и на малом входе, что было весьма величественно; когда же взошли внутрь часовни Св. гроба, служившей алтарем, она исполнилась блеском светильников и светлостию риз, потому что все были облечены в белые, а у Патриаршего Наместника золотые Херувимы рассыпаны были по всему его облачению, прилично месту; казалось, многоочитии и шестокрилатии наполняют святилище; казалось, настала самая минута воскресения, при пении воскресных стихир, и лик Ангельский, опять внутри Св. гроба, ожидает Мироносиц, с радостным словом: «не плачите». Литургия совершилась на камне, отваленном Ангелом, в первом отделении гробового вертепа; самый же гроб Господень служил вместо жертвенника, и туда уединенно взошел Митрополит Аравийский, для совершения проскомидии пред великим входом.

«Во время Херувимской песни, четыре пресвитера и шесть диаконов ходили со Св. дарами кругом священной кувуклии, и шествие представлялось чрезвычайно торжественным, при блеске светильников и в облаке фимиама, посреди благоговеющей толпы. После литургии иерокирикс, или священнопроповедник Церкви Иерусалимской, [142] взошел, вместо амвона, на каменное возвышение у входа в Св. гроб, и произнес похвальное слово нашему великому Государю, на Греческом и Турецком языках, которое порадовало Русское сердце. С благоговением внимало ему многочисленное, разноплеменное собрание богомольцев, и конечно, в России нельзя было бы сказать на сей предмет ничего сильнее и красноречивее; несколько выражений сохранилось в моей памяти: «Державный Николай, говорил проповедник, применяя весьма прилично сравнения свои к самой местности, столь блистательно носит царский венец свой, потому что непрестанно памятует о терновом венце своего Господа, царская порфира напоминает его смирению багряницу Христову, и, ради сего благочестия, дарован ему свыше скиптр царствия, пред которым смирил Господь языки, ибо не напрасно носит он имя Николая, т. е. победителя народов». — Честь и слава блюстителям Св. гроба за такую любовь».

Или вот еще описание другой литургии, совершавшейся на берегах Иордана:

«Достигнув русла священной реки, которая совершенно заросла в этом месте кустами и тростником, так что нельзя к ней приблизиться, мы поднялись на песчаные прибрежные холмы; там возвышалась некогда знаменитая обитель Предтечева, ныне обращенная в груду печальных развалин; но по мраморным ее остаткам можно судить о прежнем величии…. Посреди сих обломков, где не оставалось ни малейшего следа церковной живописи, что бы, вы думали, уцелело на углу обвалившейся стены бывшей церкви? — одна лишь рука, держащая хартию, и в хартии начертано: «приидите, обретохом желаемаго», слова из тропаря ученика Предтечи, Первозванного Апостола, который здесь обрел Мессию. Пещера, где жил Предтеча и где явился он позднейшему отшельнику, с отрадным словом, что тут посещал его сам Господь, находится по ту сторону Иордана.

«Провожатые наши, конные и пешие, расположились в недалеком расстоянии от реки сторожить своих коней, а мы взошли в чащу кустов, на прибрежный холм, под которым с шумом стремился Иордан, ударяя в него углообразным течением. Густые ивы, склонившиеся над водами и осенившие холм, укрыли нас совершенно от взоров Агарянских, и мы могли свободно приготовить все для желанного богослужения. Старец Иоасаф с иеромонахом Русским Феофаном соорудили престол из принесенных столбцев [143] и древесных ветвей, срубленных на месте, покрыв его зеленью трав, одели парчовою одеждой и положили сверх антиминс, данный им от Наместника Патриаршего, крест и евангелие с иконой Богоявления Господня, зажгли свечи, воскурили фимиам, и игумен Св. Саввы, совершив проскомидию, начал божественную литургию, на родном языке. Отрадны были его звуки на берегах Иордана, над звучным течением его вод, которые, конечно, впервые огласились нашими родными напевами! Мы все Русские составили хор, и давно не помню я столь торжественной литургии, хотя и под открытым небом, и в чаще леса.

«Служба была полная Богоявленская, и когда, в виду Иордана, возгласил он евангельское слово: о разверзшихся тут некогда небесах и Духе, сходящем в виде голубине, и Божественном гласе, — казалось, услышится вновь небесный глас: «сей есть Сын мой возлюбленный, о нем же благоволих». По окончании литургии, мы взяли свечи и икону, и при пении: «глас Господень на водах: приидите, приимите Духа премудрости, Духа разума явльшегося Христа», крестным ходом сошли в самую реку на камни, где совершили освящение вод, как бы в самый день Богоявления; уже не много оставалось до сего праздника, так как это было 16 Декабря. По освящении вод, не выходя из реки, мы налили два больших сосуда Иорданской воды. Время было теплое и даже душное около полдня, так что я мог погрузиться в Иордан, довольно однако прохладный, не смотря на палящие лучи солнца. Услышав пение и лики, подвиглась любопытством наша Агарянская стража, и видя торжество, по примеру одного из христиан, начала стрелять, из ружей, изъявляя тем свое уважение к неразумеемому ею обряду. Все это было в высшей степени трогательно и величественно!».

Предоставляем любителям назидательного чтения самим познакомиться с занимательными подробностями о Иерусалиме и храме Воскресения, о знаменитой лавре Св. Саввы, о Вифлееме и лавре Св. Харитония, о Гефсимании и Сионе, и последуем за автором в обратный путь из Иерусалима.

Гора Кармил, с памятью о Пророке Илие, принесшем здесь свою чудную жертву пред лицем Израиля; Акра с развалинами укреплений; Тир и Сидон, представляющие теперь жалкий вид запустения, в противоположность древней своей славы: вот содержание 39 письма. Следующее открывает перед нами Миру Ликийскую и гробницу Николая Чудотворца. [144]

«Так мы пустились в путь, вслед за нашим диким вожатым, по стезе едва проложенной среди развалин, вдоль левого берега речки, и залитой дождями. Поляна Миры обратилась в обширное болото, но мы уже не смотрели на воду и все подвигались вперед к священной Цели. Чудные развалины из громадных камней представлялись нам на пути, потому что, начиная от устья и до самого храма, простиралась древняя Мира, по обеим сторонам своей живописной реки; но нам некогда было останавливаться, чтобы любоваться ими; самую речку прошли мы в брод, и хотя совершенно промокли ноги, однако не приключилось от того никакой болезни, не смотря на то, что человек мой страдал недавно лихорадкою, и сам я легко подвергаюсь простуде. Когда нравственное чувство преодолевает физическое, тогда человек господствует лучшею своею природою над худшею. Наконец увидели мы пред собою, на довольно обширной равнине, у подошвы горы, увенчанной замком, величественные развалины бывшей обители нового Сиона, основанной дядею великого Чудотворца, где сам он святительствовал столько лет, и сердце наше исполнилось живейшей радости.

«Сюда, сюда, в пустынную Миру Ликийскую, а не в Калабрийский чуждый нам город Бар, должны стремиться благочестивые православные поклонники, чтобы достойно почтить память великого Чудотворца Николая, над его гробом. Если в XI веке казалось утешительным, что мощи его перенесены были из страны, уже обладаемой Сарацинами, в землю христианскую, которая находилась еще под областию вселенского Патриарха Цареградского, то с тех пор все изменилось; весь берег западной Италии, именуемый некогда великою Грециею и процветавший Православием, вскоре после сего события отделился от Востока, и, подпавши самодержавию Рима отпал вместе с ним и от Православия. И сверх того не более, утешения духовного может получить благочестивый поклонник в Барах, нежели в Мире: потому что, хотя здесь стоят развалины храма над древним гробом, а гам великолепная церковь над новым гробом Чудотворца, но сокровище мощей одинаково недоступно, здесь и там, и обе гробницы как бы равно упразднены. По западному обычаю не открывается никому святыня мощей, и только, под престолом нижней церкви указывают в Барах мраморную раку, хранящую в себе сие сокровище, и то сквозь малое отверстие, глубоко под землею, едва видна сия драгоценная рака. В Мире же Ликийской, хотя и упразднен гроб и открыта могила, из коей [145] похищена святыня, но самое место освящено долголетними молитвами Святителя, и конечно ближе его сердцу священная его кафедра, им самим сооруженная, нежели чуждые ему дальние Бары….

«Остатки обширной ограда, сложенной из массивных камней, свидетельствуют о прежней обширности обители Миры Ликийские, теперь несколько хижин рассеяно на этом пустыре, и из них весьма недавно, Турки соседних селений вытеснили жителей Греческих. Не более двух лет, как Турки овладели всеми землями, принадлежавшими искони обители Св. Николая, и которыми бесспорно владел игумен, назначаемый из Саталии от Митрополита Писидийского. Теперь всякую зиму сходят они с соседних гор, и остаются до лета в Мире, на самом дворе церковном, сделана, и положение игумена невыносимым, и это в такое время, когда в прочих пределах державы Оттоманской христиане начали несколько отдыхать от тяжкого ига….

«С южной стороны, сквозь тесные двери жилья игуменского, взошел я на двор церковный, украшенный мозаикой из мелких белых и серых камней, но уже отчасти заросший травою. Малая гробовая церковь Святителя Николая, тесная и низкая, сложенная сводом из тесаных камней и даже отчасти подземная, представилась первая моим взорам, а за нею величественные развалины нового Сиона, бывшего кафедральным собором Чудотворца. Над низкими южными дверями церкви был иссечен крест на мраморной плите, с числом 1730 года, и чрез сию дверь спустился я несколькими ступенями в темное предверие святилища, отделенное стеною от внутренней его части, глубокий мрак царствовал внутри храма. Когда несколько привыкли к нему глаза и зажжены были три убогие лампады пред иконостасом и над самою гробницею, могли мы рассмотреть все горькое убожество и вместе неоцененное сокровище сей церкви. Низкая четвероугольная гробница Святителя, обложенная по краям мрамором, хорошо изваянным, но отчасти отбитым, с обширным отверстием по средине, отколе похищена была некогда рака, уцелела еще от буйства времени и людей. Длина ее до осьми четвертей, не более трех ширина, и высота одна четверть; внутри глубокая яма, наполненная землею, которую однако я мог, хотя и с трудом, достать рукою. Как я уже сказал, верхняя дска сей гробницы сокрушена была Турками и разбиты малые столбики, которые поддерживали над нею крестообразные арки; но основание одного из сих столбиков и кусок от мрамора гробницы я везу [146] с собою на родину. Достойно внимания, что разорение Миры, полчищами Турецкими, последовало в 1087 году, около 50 лет после того, как Калабрийцы увезли с собою мощи великого Угодника в их город Бары: быть может, Промысл Божий собственно для того и попустил сие похищение, чтобы спасти св. останки Чудотворца от рук неверных.

«Став на колена пред самым гробом, я прочел тропарь Святителю: «правило веры и образ кротости», и молился о его ходатайстве за Державного Императора, ему тезоименитого, и весь Его Августейший Дом, за вас и всех моих близких, особенно за носящих имя Святителя; потом осмотрел внимательнее церковь, и признаюсь, грустно было то, что видел: налой стоял пред самым гробом, и на нем лежала икона Святителя, но не древняя; древней я не нашел ни одной: тут же висело серебряное кадило, единственная ценная вещь всей церкви; все будто было готово для молебна, но не кому было служить. Иконостас кое-как складен из досок и в нем три иконы Греческие: Спасителя, Божией Матери и Святителя, не совсем дурно написанные, но уже новейшие; недостаток других заменили несколько Русских печатных образов, какие продаются у Спасской башни Кремля: видно, что небогатый поклонник, отклонившийся от пути Палестинского, занес их сюда. В алтаре все обнажено; несколько малых икон лежало на каменном престоле, прислоненном к стене, где совершается ежедневная литургия, когда бывает игумен. Митрополит же Писидийский, пребывающий большою частию на острове Кастель-Россо, служит тут только однажды в год, в день Угодника Божия, и тогда бывает большое стечение народное со всех окрестных мест, и даже ярмарка в пустынной Мире.

«Когда я поклонился еще раз гробу Святителя, и вышел из его церкви, молодой послушник или служитель, Антоний, сказал мне: «что бы вы ни дали для сей церкви, ближе будет нашему сердцу, если восстановите нам соборную Св. Сиона, и неужели вы Русские сего не сделаете»? Тогда он провел меня к развалинам нового Сиона, прилегающим с северной стороны к гробовой церкви; пройдя под низкими сводами бокового придела, взошли мы во внутренность бывшего великолепного храма, достойного великого Святителя. Еще сохранилась вся нижняя часть его до мраморного карниза, идущего вокруг всего здания и изящно изваянного цветами; но помост засыпан землею; из нее выходят до половины три белые [147] мраморные колонны, еще стоящий, обозначавшие иконостас, вероятно открытый, как некогда в Св. Софии Царьграда, четвертая колонна лежит тут же на своем месте, и другие четыре малые столба стоят на месте священной трапезы, как бы ожидая только мраморной доски, для совершения богослужения, прерванного уже столько веков. Еще цело и все полукружие горнего места, вероятно с сопрестолисм и кафедрою, засыпанными землею; даже полусвод над сею частию алтаря сохранился, но не устоит при обновлении; только нижняя часть храма до карниза может оставаться в прежнем виде. Катихумены с северной стороны, или верхняя часть хор также сохранилась отчасти, и тут устроен престол во имя Св. Георгия, а под ними была церковь Св. Апостол; самый же собор, как и все так называемые Сионы в Грузии, праздновал Успению Божия Матери, потому что к сему дню соединился собор всех Апостолов на Сионе Иерусалимском. Но южная часть верхних катехумен и западная совершенно обрушились; когда извнутри церкви посмотрел я к верху, увидел, что весь карниз кругом унизан народом: Турки и Греки, женщины и дети, все собрались и безмолвно смотрели на посетителей, как бы в чаянии чего-либо необычайного. Да исполнится сие чаяние верных и неверных, ибо и они уважают память Святителя, хотя теснят его достояние.

«Тронул меня ревностный Антоний. Когда мы вышли из ограды, чтобы идти в обратный путь, потому что время уже не позволяло медлить, он еще долго шел за мною и все повторял: «неужели вы не обновите храма? неужели и вы только посетили без цели? — Другие нам обещали восстановить, и не исполнили. Ради великого Чудотворца, не забудьте нас: если бы игумен был здесь, и он просил бы вас о том же. Ах как будет он жалеть! Ради Бога не забудьте и обновите храм»! Как нищий, бежал он за нами, умолял нас, Христа ради, подать милостыню, кому же? — великому Чудотворцу Николаю, от которого многие не однократно получали помощь! Не трогательна ли для нас такая ревность неведомого юноши, на развалинах Миры Ликийской? И неужели мы, Русские, откажем в сей милостыне, собираемой во имя его? Нет; сердце мое говорит мне и за других, что не откажем, и что не пройдет и двух лет, когда величественно восстановится новый Сион на развалинах древнего! Не напрасно Святитель открыл мне путь к своей древней кафедре: теперь я как бы обязан стараться [148] всеми средствами о восстановлении его храма, и уповаю твердо, что восстановится». 2

Константинополем началось новое путешествие автора, Константинополем же оно и окончилось (последние 7 писем). Посетив Св. Софию, А. Н. Муравьев осмотрел и прочие древние церкви, обращенные в мечети. Наиболее замечательные из них: церковь Богоматери, основанная при Льве-Философе (ныне мечеть Цирцир-джами), где была погребена В. К. Анна, дочь Василия Дмитриевича и супруга Палеолога; церковь во имя Спасителя, основанная Иустинианом, а потом вновь выстроенная тещею Алексея Комнина (теперь это мечеть Кахрие), и др. На месте храма Апостолов, где собран был их нетленный лик и где почивали первые властители Цареградские дома Константинова, построена мечеть Магометова. Вообще храмы христианские, при обращении в мечети, были обезображиваемы до чрезвычайности; мозаики и живописные изображения замазывались известию или вовсе уничтожались, — и только одна Св. София менее других пострадала в этом отношении. — Знаменитая обитель Студийская, в которой некогда было до тысячи иноков, и откуда почерпнул Феодосий Печерский свой монашеский устав, — она обращена теперь в текэ (или монастырь) дервишей, под именем Эмир-Ахор-джамиси. — Другая столь же славная обитель, во имя Живоносного источника, к счастию православных, сохранилась неприкосновенною (она находится за стенами города, в урочище Балуклы). На месте источника, ознаменованного многими чудесами, издревле существовал храм, который был разрушен до основания при взятии Царьграда Турками, но и под грудою развалин православные не оставляли Живоносного источника, потому что от времени до времени совершавшиеся исцеления знаменовали его силу даже самим Туркам. Спустя несколько лет, дано было дозволение соорудить малую часовню над источником, и там поставлен был Турецкий страж, чтобы собирать дань с христианских поклонников в пользу магометанской больницы. В бедственную эпоху восстания Греческого обрушилась и часовня, которую выжгли разбойники, и уже почти заглох источник под грудою камней, но несколько значительных исцелений восстановили его древнюю славу. Наконец в 1830 г. [149] ревностный Патриарх Константий испросил у Султана позволение восстановить из развалин древнюю церковь, и соорудил ее вновь с благолепием, благодаря усердию Греков и милостыне Русских (одна незабвенная Графиня Орлова пожертвовала до 50 т. пиастров). — Чудотворная икона Богоматери приносится в обитель только по пятницам и праздникам, когда собирается народ; прочее же время ее хранят в патриархии, и оттоль носят по болящим, как нашу Иверскую. Доходы с обители идут отчасти на соседнюю Греческую больницу, устроенную на 200 кроватей, ибо здесь духовное начальство содержит общественные благотворительные заведения, а церковь Балуклы почитается собственно ставропигиею Патриаршею.

Оставив на время повествование о древних и новых святынях Царьграда, путешественник вводит нас во дворец Султана, рассказывая о своем представлении Его Величеству.

«С посланником, кроме драгомана и двух членов посольства, был еще почтенный Князь Вяземский, привлекший общую любовь жителей Поры, во время зимнего своего пребывания в столице Оттоманской, я и еще два морских офицера с военных судов наших. Али-Паша, самый ловкий и образованный из министров Турецких, бывший долго в Вене и Париже, принял Посланника в первой зале и ввел в гостиную, где угощали нас трубками и кофеем, в чашках осыпанных алмазами. Разговор свободно вели на Французском языке, так что ни здесь, ни в присутствии Султана, не оказалось ни малейшей нужды в драгомане. Чрез полчаса известили, что Его Величество готов принять нас; мы прошли на внутренний садик пред дворцем Султанским, насаженный миртами и кипарисами, символами любви и грусти, которые приличествуют гаремам. В обширном преддверии, на ступенях высокого мраморного крыльца и в верхних сенях, стояли в красных мундирах, напоминавших отчасти наши гусарские, почетная стража и пажи, или ичогланы Султанские. Я ожидал еще многих зал и переходов до приемной палаты, как вдруг из самых сеней увидел, во глубине обширной залы, просвеченной множеством окон, самого повелителя Оттоманов, одиноко стоящего с наклоненною головою, у Европейского дивана. Признаюсь, такая нечаянность меня изумила, потому что понятие, которое мы себе составляем о владыках восточных, необходимо требует более наружного блеска. На Султане был обыкновенный кафтан, шитый по краям золотом, и красная феска с золотым на ней знаком; большой бриллиантовый орден [150] Нишана и богатая сабля составляли лучшее украшение его наряда. Благообразное лицо его выражало кротость, в противоположность грозному величию отцовскому; потупленный взор едва ли не был условным приличием в древнем этикете Турецкого двора, чтобы не подвергать неверных блистательному взгляду Падишаха. — Мы поклонились трижды Его Величеству, начиная от порога, и стали в нескольких шагах от него, покамест Посланник вручал ему поздравительное письмо о новорожденных Принцах, и выразил, посредством Али-Паши, те приветствия, какие имел сообщить от Императорского Двора. Все это происходило шепотом, по тому же этикету Оттоманскому, и хотя такое представление мало соответствовало громкой молве о древнем великолепии лунной державы: но, в присутствии великого Падишаха, этот шепот должен был выражать глубокое благоговение; быть может, он был поразительнее в роскошном, полумрачном киоске древнего Серая, где на один только миг являлся, во всем своем величии, повелитель Оттоманский, после всех утомительных приготовлений для ожидавших сей блаженной минуты. Трудно соединить формы Европейского образования с обычаями Востока, и оттого мы себе иначе воображали торжественную аудиенцию наследника Халифов Арабских. Подражание поэтического Востока упрощенному Западу не представлялось удовлетворительным, а между тем была и примесь обрядов собственно восточных: потому что сановники Порты, при каждом обращении к своему повелителю, клали руку на сердце, уста и чело, по древнему обычаю. Жаль, что и в самой одежде Султан Махмуд уничтожил прежнюю величавость, заменив высокую чалму неприятною для глаз фескою, и пышные кафтаны узким полу-Европейским платьем. Более впечатления производили на меня еженедельные шествия Султана, по пятницам, конные или на ладьях, в различные мечети Царьграда, потому что тогда он еще является в духовной славе древнего Халифата. Мы пробыли с полчаса в присутствии Султана; Посланник представлял ему каждого из нас, и каждому было сказано милостивое слово».

После этого небольшого отступления, автор снова возвращается к предметам, составлявшим главную цель его странствования, и в занимательном рассказе описывает Патриаршее служение в неделю Православия, сравнивая его, в некоторых частностях, с богослужением Папы. — В письме «О великой Церкви Константинопольской» высказано много прекрасных мыслей о состоянии ее. Говоря о ее [151] непоколебимости, жизненности, тесном союзе с народом, автор в то же время не скрывает ее недостатков, относящихся впрочем более к внешнему устроению Церкви, нежели к внутреннему, и вообще неважных. Очень верно, между прочим, его замечание, что Патриархи «будто не примечают развития религиозного Болгар и не довольно покровительствуют сей юной Церкви; в епархиях Славянских народ скучает непонятным ему богослужением Греческим. Впрочем Патриарх Цареградский отчасти начинает исправлять ошибку, потому что в духовном училище о. Халки, отколе должно ожидать добрых пастырей, уже есть класс Славянского языка, и учреждена в Царьграде, в доме Князя Самосского приходская Болгарская церковь» 3 .

«Прощанием с Царьградом» оканчиваются «Письма с Востока», и представленного здесь изложения их, на сколько позволял объем статьи, мы думаем, достаточно, чтобы дать понятие об их занимательности и поучительном содержании.

1. Из мозаик упомянем об одной: «Божия Матерь сидит на пурпурном одре, и подле нее стоит Божественный Младенец, благословляющий с таким правильным перстосложением, что суемудрствующие старообрядцы наши необходимо должны бы согласиться с нами; сия отчетливость в сложении перстов наблюдается во всех ликах». Множество древних чудотворных икон, на которых перстосложение изображено совершенно правильно, путешественник видел и на Афоне.

2. Читатели ваши, вероятно, уже знают, что автору «Писем с Востока» разрешен двухгодичный сбор доброхотных пожертвовании на восставление церкви Мир-Ликийской.

3. Мы находим, что этот внешний недостаток выражен слишком слабо, между тем, как он всего важнее для нас по многим отношениям. Тяжело и прискорбно замечать нам, что Славянская церковь, к которой принадлежат миллионы в Европейской Турции и Австрии, слишком мало известна нашим журналам, писателям и даже путешественникам; они как будто совестятся, воздерживаются говорить об ее плачевном положении. — М. П.

Текст воспроизведен по изданию: Письма с Востока в 1849-1850 годах. (А. Н. Муравьева) // Москвитянин, № 9-10. 1851

Источник