Н муравьев письма декабриста
Н.М.Муравьев. Портрет работы П.Ф.Соколова. 1824 г.
Переписка Н.М. Муравьева
КОММЕНТАРИЙ
В предлагаемой книге публикуются 258 писем Н.М. Муравьева за 1813-1826 гг. 197 писем, написанных до заключения в Петропавловскую крепость, печатаются все. Из 490 крепостных писем, учитывая их многочисленность и однотипность, публикуются только 60 наиболее содержательных и информативных. Публикацию завершает записка, написанная в январе 1827 г. по прибытии на место каторги в Читинский острог.
Выше указывалось, что 197 сохранившихся досибирских писем Никиты Муравьева, написанных до заключения в крепость, уникальное явление. И этим мы обязаны Е.Ф. Муравьевой — матери двух декабристов. Известны большие комплексы декабристских писем из Сибири: И.И. Пущина, М.А. Фонвизина. Число сохранившихся досибирских писем других декабристов не идет ни в какое сравнение с эпистолярным наследием Н.М. Муравьева: 96 писем А.Н. Муравьева, 7 писем до ареста и письма к жене из Петропавловской крепости у СП. Трубецкого, 26 писем у М.А. Фонвизина и т.д.
Главные адресаты досибирских писем Никиты Муравьева — мать и жена, сибирских -мать, дочери Катя и Лиза, сестры покойной жены. Между тем из писем самого декабриста и других источников известно, что круг его корреспондентов был достаточно широк. До ареста в декабре 1825 г. он переписывался с Луниным, Пестелем, Александром и Михаилом Муравьевыми, Матвеем и Сергеем Муравьевыми-Апостолами и другими товарищами по тайному обществу. Из этой корреспонденции обнаружены лишь два письма к Лунину.
Чрезвычайно важно, что среди этих писем были и нелегальные, напрямую касающиеся потаенных дел. Наиболее активная переписка велась с лидером южан — Пестелем. Известно, например, что в 1820 г. Никита сообщил в Тульчин о несогласии с самороспуском Союза благоденствия. В декабре 1822 г. письмо к Пестелю пришло через Александра Поджио. Наиболее интенсивный обмен информацией между лидерами Севера и Юга происходил в начале 1823 г., до того, как Н.М. Муравьев оборвал свои сношения с южанами, через посредство С.Г. Волконского, В.Л. Давыдова, А.П. Барятинского1. Осенью 1825 г., желая пресечь намерения Якубовича покуситься на жизнь Александра I, Муравьев обращается с письмом к князю Трубецкому, а также и в Южное общество.
Известны и адресаты Н.М. Муравьева из родственного и дружеского круга: К.Н. Батюшков, И.М. Муравьев-Апостол, Д.Н. Блудов, П.М. Дружинин. Никита переписывался с генералом Жомини. Вел активную хозяйственную переписку, в том числе с управляющими имениями, а также с домашними служащими, связанную с семейной библиотекой и различными книжными поручениями. Все эти письма погибли или еще не обнаружены, что является существенной потерей для истории декабризма.
Можно понять причину исчезновения досибирской корреспонденции, которая безжалостно уничтожалась в период следствия по делу декабристов. Неразрешимой пока загадкой остается отсутствие переписки Н.М. Муравьева с товарищами по сибирскому изгнанию. Известно, что таковая существовала, хотя после смерти жены в 1832 г. Никита был особенно замкнут и нелюдим. Однако до настоящего времени обнаружены лишь три корреспонденции Муравьева к соузникам: И.А. Анненкову, Д.И. Завалишину и СП. Трубецкому. Возможно, бумаги были уничтожены в 1841 г., когда в Урике был вторично арестован Лунин и произведен обыск в доме его кузена.
Семейный характер переписки и адресаты сковывали и ограничивали ее содержание. Но и при этом эпистолярии Никиты Муравьева являются ценнейшим историческим источником. И ценность их увеличивается практическим отсутствием всех «компрометирующих» Муравьева бумаг политического характера, уничтоженных им самим или руками жены и матери.
Бесценны для истории содержащиеся в корреспонденциях декабриста сведения о процессе работы над Запиской об Истории Карамзина, над конституционным проектом. Пись-
ма раскрывают широкий и разнообразный круг общения Никиты Муравьева. Это прежде всего друзья-единомышленники, активнейшие деятели тайных обществ, в числе которых много родственников: Лунин, братья Муравьевы и Муравьевы-Апостолы, Волконский, Пестель, Пущин, Трубецкой, Николай Тургенев, Фонвизин, Якушкин и т.д. Другой круг -старшее поколение «отцов»: Н.Н. Муравьев, И.М. Муравьев-Апостол, В.А. Жуковский, Н.М. Карамзин, А.Н. Оленин, Н.И. Гнедич, Д.Н. Блудов, В.В. Капнист, близкий к ним К.И. Батюшков — родственники и старинные друзья Муравьевых. А также примыкавший к ним кружок литераторов-арзамасцев: А.М. и В.Л. Пушкины, П.А. Вяземский, Денис Давыдов и, конечно, молодой Александр Пушкин. Все они — цвет интеллигенции, гордость русской культуры. В сфере постоянного общения и взаимодействия Н.М. Муравьева и родственно-дружеский круг просвещенных дворян: Полторацкие, Вульфы и др. Перечень был бы неполным без великосветско-аристократических связей семьи Муравьевых и самого Никиты: Чернышевы, Панины, Новосильцовы, Орловы, Оболенские, Ланские. Письма Н.М. Муравьева расширяют наши представления не только о самом декабристе, что, конечно, важно, но и о том пласте духовной культуры, выразителем которой он являлся.
Публикуемое эпистолярное наследие Н.М. Муравьева хранится главным образом в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ. Ф. 1153. 245 писем) и лишь единичные в Отделе письменных источников ГИМ (5 писем), в ИРЛИ (5 писем), РГИА (2 письма) и РГАЛИ (одно письмо).
Главные адресаты писем — мать (в одном из писем к ней приписка К.Н. Батюшкову) и жена. Одно письмо адресовано Н.Н. Муравьеву-младшему (1816 г.), два П.А. Шипилову, родственнику Батюшкова (1822, 1823), два — Лунину (1824, 1825 гг.), одно — брату Александру (1825 г.), одно — Николаю I (1826 г.).
Из 258 писем только десять публиковались ранее. Первая публикация — к Николаю I, появилась в 1896 г. Следующие последовали только через 30 с лишним лет: в 1931 г. (публикация П. Садикова) и в 1938 г. (публикация Н. Чулкова). После почти 40-летнего перерыва в 1975 и 1976 гг. появились в печати еще два письма (публикации И.С. Калантырской и Э.А. Павлюченко). Наконец, в 1987 г. И.А. Желвакова и Н.Я. Эйдельман опубликовали три письма Н.М. Муравьева с приписками Лунина. При этом в семи случаях из десяти в поле зрения публикаторов оказались письма 1820 г., посланные Никитой матери во время южного путешествия.
Тексты писем печатаются по принятым правилам публикации исторических источников. Все французские тексты, кроме собственных имен, географических названий, названий книг и отдельных выражений даются в переводе. Перевод с французского выполнен Т.Н. Эйдельман.
Источник
Н муравьев письма декабриста
Никита Муравьев. Письма декабриста. 1813–1826 гг. / Подгот. текста, сост., вступ. ст., коммент. Э.А.Павлюченко. М., “Памятники исторической мысли”, 2001.
Эта книга – событие. Как это ни странно при исхоженности и истоптанности темы истории движения декабристов, при наличии четырехтомного уже указателя библиографии, задача публикации источников, и отнюдь не периферийных, остается актуальной. И вот – впервые публикуется самый крупный из сохранившихся декабристских эпистолярных комплексов досибирского периода, да еще и принадлежащий Никите Михайловичу Муравьеву, не только одному из вождей декабризма, но и ярчайшей личности, своего рода фокусу эпохи.
Книга имела долгую и сложную издательскую судьбу, и теперь мы можем поздравить себя с ее появлением. Огорчают лишь мелкие корректорские недосмотры (кавычки, звездочки), которых в книге такого уровня научно-публикаторской подготовки могло бы быть меньше.
В том вошли главным образом письма Муравьева матери и жене, до ареста – все (197 писем), из крепости – выборочно из-за монотонности этой части переписки (взяты 60 из 490 писем). Благодаря матери, Екатерине Федоровне, эти письма и сохранились, чему иллюстрацией количество выявленных по всем возможным архивам и включенных в том писем другим адресатам – их всего 7 штук. Семейный характер переписки задает общий тон. Умный любящий сын пишет умной заботливой (иногда слишком) матери. Рассказывает, где сейчас действующая армия, в которой он находится, и куда она намеревается отправиться, просит прислать книги, рассказывает об общих знакомых, уверяет, что питается прекрасно и слуги ведут себя хорошо, а вот присланные маменькой теплые носки можно надеть разве поверх сапог – внутрь они никак не влезут. Нежные письма любимой жене с описанием дорожных впечатлений (ездил в нижегородское имение). Тюремные письма, в которых старается всячески успокоить обеих. Нелегальная записка из крепости: просит жену изъять могущие показаться подозрительными книги и рукописи из его кабинета на случай обыска. “Не сжигай их, но положи среди своих тряпок” – трогательная все-таки по простодушию эпоха.
Легкий уютный налет домашнего тона сохранен и в комментариях, где автор иногда вместо формальных фамилии с инициалами называет Муравьева Никитой, а его младшего брата – Сашей. Хороша вступительная статья с компактной, но обстоятельной биографией Никиты Михайловича. Помимо общей характеристики его деятельности на разных поприщах, взглядов, эволюции круга интересов, она содержит и ценный фактический материал, добыть который можно было лишь после тщательного прочтения всего массива семейной переписки.
Даст Бог, когда-нибудь осуществится и публикация второй половины переписки Никиты Муравьева – из Сибири.
Потапова Н.Д. “Что есть истина?”: Критика следственных показаний и смена исторических парадигм (еще один взгляд на проблему “движения декабристов”) // Исторические записки. Вып. 3 (121). М., 2000. С. 285–329.
Довольно сложно спорить с людьми, отрицающими очевидно наблюдаемую реальность. Солипсизм, как известно, логически неопровержим.
В подтексте статьи Н.Д.Потаповой, равно как и предыдущей ее работы 1 , лежит молчаливое предположение, что никакого “движения декабристов”, никаких “тайных обществ декабристов” в исторической реальности не существовало, а имела место фабрикация их следствием. Если бы исследователь представила набор доказательств тому – работа могла бы стать забавно парадоксальной. Но никаких доказательств – просто в заглавии Потапова берет “движение декабристов” и “тайное общество” в кавычки. И дальше исходит в своих построениях из их фантомности, хотя прямо эта исходная позиция не заявлена, что порождает в свою очередь у читателя ощущение невыразимой смутности текста, каковое ощущение усугубляется катастрофическим неумением (нежеланием?) 2 автора внятно изложить свою мысль. Неумение это приобретает особо тяжелую форму благодаря болезненному и старомодному злоупотреблению терминологией (“дейктическая диатеза”, “логическая антиномия”, “архетипический образ “тайного общества””, “важный конкурирующий компонент текста”), свежими достижениями лингвистики, анализом западных работ о процессах ведьм и разгроме ордена тамплиеров.
Читая текст, обреченно барахтаешься в словах: “Могли “уличить” и готовым “фактом” или изложением показаний с их интерпретацией, грамматически часто соединенных в одной фразе”. Близко зная предмет, могу перевести: имеется в виду, что декабристам на допросах предъявляли показания товарищей.
Собственно, Потапова пытается доказать, что следствие навязывало допрашиваемым свои формулировки, заставляя их признаться в несуществующем членстве в несуществующем обществе, а путем умножения показаний, как выражается Потапова, “закрепляло формулировки” и таким образом фабриковало дело. Так что “результаты разной продолжительности диалога, в процессе которого допрашиваемый пытался интерпретировать предлагаемые ему показания, оказались заново “переопределены” Левашовым 3 и зафиксированы в принятых на следствии сопоставимых формулировках”.
Декабристы же, понятно, пытались показания “переинтерпретировать, описав менее формальные отношения”. Но пытались как-то вяло. Это потому, объясняет Потапова, что “изменение показаний в процессе расследования рассматривалось с точки зрения российского права как одна из степеней вины – “оставление в подозрении”, а то и “лжесвидетельство””. И бедные декабристы из страха “остаться в подозрении” предпочли “принять формулировки следствия” вместе с приговором в каторжные работы. К тому же на них оказывали давление. Как пишет автор, “среди способов давления на подследственных было и изменение режима содержания, хотя, думается, определяющее влияние здесь оказывало личное расположение, которое удавалось или нет встретить на первом допросе в Зимнем дворце у императора. Для многих эта симпатия (при отрицании ими формулировок следствия) заканчивалась освобождением”. “Расположение”, стремительно перерастающее в “симпатию”, упомянуто так неуклюже, что смахивает на грязный намек.
По-видимому, Н.Д.Потапова полагает, что доказала факт фальсификации дела. Затем она, наверное, выступит с новой работой, где на основании этой будет считать, что доказала факт отсутствия в исторической реальности декабристских тайных обществ. Научное же сообщество будет и впредь беспринципно компостировать эти бредовые фальсификаты научных работ, засчитывать их за диссертации и помещать в солидных изданиях типа “Исторических записок” под названием “Что есть истина?”.
1 Н.Д.Потапова. Основания к расследованию деятельности “тайного общества” в конце 1825 г.: фальсификация дела // Проблемы социального и гуманитарного знания: Сб. науч. работ. Вып. 1. СПб., 1999. В этой статье речь идет главным образом о греческой Этерии. Ход рассуждения буквально следующий: русскому правительству было выгодно приписать греческие события деятельности тайных обществ: Я.Н.Булгари был арестован как член Этерии, но затем освобожден за недоказанностью. Следовательно, Этерия является плодом фантазии русского правительства, результатом фальсификации. Автор даже не пытается “как-то поступить” со всеми многочисленными прямыми свидетельствами о деятельности Этерии (документы греческой революции, мемуары, переписка).
2 Следует отметить, что, помимо упомянутых двух работ, Н.Д.Потапова является автором, например, вполне нормальной статьи “Позиция С.П.Трубецкого в условиях политического кризиса междуцарствия” (в сб.: 14 декабря 1825 г.: Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 1. СПб., 1997.)
3 Генерал В.В.Левашов проводил первые допросы арестованных декабристов.
Сергеев Е.Ю., Улунян Ар.А. Не подлежитъ оглашенiю. Военные агенты Российской империи в Европе и на Балканах. 1900–1914 гг. (информация – анализ – прогноз). М., 1999.
В последнее время история русской военной разведки все чаще привлекает к себе внимание отечественных исследователей. Особый интерес историков вызывают проблемы, связанные с деятельностью разведывательной службы императорской России в начале XX века, и, думается, это совсем не случайно. В означенный период произошли весьма важные события, связанные с процессом институционального оформления русской разведки, как и всей службы стратегического планирования в целом. В 1906 году впервые в истории России был создан единый центральный орган военной разведки – 5-е делопроизводство недавно учрежденного независимого Главного управления Генерального штаба (ГУГШ). По мере неотвратимого приближения войны между великими европейскими державами многократно возрастала роль сведений военного характера в процессе формирования представлений высших лиц Российской империи о международной политической и стратегической обстановке. Основным средством получения этой информации была внешняя разведка, главными действующими лицами которой в те годы являлись гласные военные агенты в иностранных государствах.
Монография Е.Ю.Сергеева и Ар.А.Улуняна представляет собой первое в отечественной науке специальное исследование, посвященное военному атташату Российской империи. Своей главной задачей авторы избрали освещение роли института военных агентов в “информационно-аналитическом обеспечении государственного военно-политического руководства”. Основную источниковую базу этого “историко-документального исследования”, как определяют его сами авторы, составили материалы РГВИА, в первую очередь – фонды Военно-ученого комитета Главного штаба, ГУГШ и окружных штабов. Кроме того, для получения сведений о конкретных офицерах русской разведки, равно как и для реконструкции собирательного образа российского военного агента, широко привлекались послужные списки (свыше 100) из фондов того же архива.
Первая глава монографии посвящена проблеме положения института военных агентов в системе органов военной разведки Российской империи. Авторы дают краткие очерки истории становления русской разведывательной службы и военного атташата европейских стран, возникшего в своем первоначальном виде после образования Вестфальской системы в результате деятельности кардинала Ришелье. Качественно новый этап в истории службы военных агентов начался в эпоху Наполеоновских войн, с которой, как подчеркивают авторы, ускорился процесс эволюции функций военного атташе от представительских к информационно-аналитическим. В России оформление института военных агентов началось во 2-й половине XIX века, когда специально для военных представителей в иностранных государствах были созданы служебные “Инструкции” 1856 и 1880 годов. По мнению авторов, процесс институционального становления службы военных агентов завершился в 1900–1913 годах. В этот период была утверждена “сухомлиновская” “Инструкция” 1912 года.
Большой интерес представляют наблюдения авторов об отличительных чертах русских военных агентов как представителей “особой социальной и профессиональной прослойки внутри армейской касты”. В монографии аргументированно доказывается, что военные атташе России принадлежали одновременно и к элите ее вооруженных сил, корпусу генштабистов, и, за редкими исключениями, к социальной верхушке российского общества, являясь представителями знатнейших дворянских фамилий и располагая значительными финансовыми средствами. Один из выводов авторов, обосновываемый ими на протяжении всего исследования, заключается в том, что социальное происхождение русских военных агентов оказывало существенное (и зачастую негативное) влияние на восприятие ими реалий политической жизни европейских государств.
Основная часть монографии посвящена рассмотрению некоторых аспектов информационно-аналитической и прогностической деятельности русских военных представителей в большинстве государств Европы и в странах Балканского региона, включая Османскую империю. Основу авторского метода составило изучение донесений русских военных агентов по каждой великой державе или региону в отдельности, с выделением некоторых сквозных тем и сюжетов. Такой подход предоставляет широкие возможности для обобщающих выводов о деятельности военного атташата России и институциональных особенностях работы этой службы. Отличительной чертой исследования, с которой связаны и достоинства, и, возможно, некоторые недостатки монографии, является преобладающее внимание авторов к освещению и прогнозированию военными агентами политических событий и процессов. Однако нельзя сказать, что в работе Е.Ю.Сергеева и Ар.А.Улуняна игнорируется профессиональная, сугубо военная составляющая деятельности гласных агентов русской разведки. В целом, главным предметом рассмотрения в данной монографии является именно политический анализ, осуществлявшийся военными атташе России на основании самого широкого круга данных.
К числу особых достоинств монографии следует отнести включение авторами в ее структуру разделов, посвященных работе русских военных агентов в государствах Скандинавского региона, Бельгии, Нидерландах и Швейцарии. Авторам удалось наглядно показать, насколько серьезные и важные вопросы решались официальными русскими разведчиками в этих странах, традиционно воспринимающихся как “периферия” большой европейской политики и стратегии. Так, низкая оценка, данная разведкой темпам и результатам бельгийской военной реформы начала XX века, оказала прямое влияние на развитие сети стратегических железных дорог в русской Польше, поскольку военная слабость Бельгии увеличивала вероятность успеха плана Шлиффена, что требовало от России непременного ускорения развертывания своей вооруженной силы на западных границах в случае европейской войны. Огромное значение для российского военного и политического руководства имели также прогнозы разведки относительно возможных изменений политического курса Швеции, чьи прогерманские симпатии и сильная армия создавали реальную угрозу северо-западным рубежам России.
Исследуемый в монографии отрезок времени разделен Е.Ю.Сергеевым и Ар.А.Улуняном на три периода, каждому из которых, по вполне убедительной авторской аргументации, соответствовала особая проблематика в деятельности русской разведки, напрямую связанная с изменениями в международной военной и политической обстановке и с ситуацией внутри самой России. На протяжении первого периода (1900–1905) функции русских военных агентов и основные объекты их внимания в целом оставались традиционными для последних десятилетий XIX века. В качестве одного из главных вероятных противников русской разведкой рассматривалась Британская империя, военная мощь которой требовала переоценки в свете событий англо-бурской войны. Послевоенные реформы в британской армии вызывали сильный интерес в российском руководстве, что требовало напряженной работы от русского военного атташе в Лондоне. Вплоть до 1914 года русская разведка пристально изучала подготовку Великобритании к большой европейской войне, подчеркивая в своих аналитических материалах ключевое значение создания имперского Генерального штаба и попытки образования единых вооруженных сил империи. Не меньшее внимание традиционно уделялось военными агентами России состоянию французской армии, которое оценивалось ими в начале XX века весьма низко из-за деятельности радикальных левых кабинетов.
Второй период (1906–1910) характеризуется авторами как новый этап в истории деятельности института русских военных агентов, совпавший с периодом военной беспомощности России. В это время усиливаются прогностические функции официальной русской разведки, что было связано с развитием службы стратегического планирования Российской империи в условиях обострения противоречий между великими державами, когда единственное неверное политическое решение могло привести к сокрушительному дипломатическому или военному поражению, примером чего стал кризис 1908–1909 годов. В это время происходит окончательная переориентация русской разведки на страны Тройственного союза как на главных вероятных противников. В ее аналитической работе, по мнению авторов, появляются новые черты – внимание к “конфликтному потенциалу межэтнических отношений” (применительно к Австро-Венгрии) и изучение взаимосвязи экономических процессов и военно-политических событий.
Дальнейшее развитие функций военного атташата России происходило в последние предвоенные годы. Главными объектами внимания русской разведки в период 1911–1914 годов авторы называют страны Центральной Европы и Балканы; остальные направления характеризуются в монографии как вспомогательные. Одним из важных наблюдений, сделанных Е.Ю.Сергеевым и Ар.А.Улуняном, является описанный авторами устойчивый интерес русских военных агентов в различных европейских странах, и в особенности в Германии, к деятельности массовых молодежных военно-патриотических организаций, которые справедливо оценивались нашими разведчиками как важнейшее средство подготовки народа к такой войне, которая позднее будет названа тотальной. К сожалению, Россия не смогла противопоставить своим противникам что-нибудь серьезное в этом отношении.
Отдельно рассматривается в монографии работа русской разведки на Балканах. Авторы доказывают, что деятельность русских военных агентов в этом сложнейшем регионе имела много отличительных черт, таких, как особое внимание к социально-экономическим проблемам и влиянию армий на политическую жизнь балканских государств, а также изучение местного менталитета и, зачастую, выполнение военно-инструкторских функций.
Присутствуют в монографии и некоторые спорные выводы и отдельные высказывания. Так, например, трудно согласиться с утверждением авторов о том, что уже в период 1906–1910 годов Великобритания вела активную подготовку к “длительной в хронологическом отношении” войне. Первая мировая война ярко показала неготовность всех без исключения великих держав к затяжному глобальному конфликту. Что же касается более важных авторских заключений, то, на мой взгляд, в монографии необоснованно преувеличен консерватизм сознания гласных агентов русской разведки. Приводя в качестве примера донесения русского военного агента во Франции о вредной для России деятельности французских и германских масонских лож, направленной на улучшение отношений между их странами, авторы необъяснимым образом делают из этого вывод об “органическом непонимании, а следовательно, и неприятии российским дворянином-монархистом формирующихся норм взаимоотношений общества и властных структур европейских демократий”. В заключении к монографии авторы говорят о свойственном русским военным агентам познании реалий жизни зарубежных стран по принципу “свое–чужое” и “традиционное–новое”. Мне кажется, что такое противопоставление не вполне соответствует присущей сотрудникам любой разведки открытости для восприятия новых и передовых явлений.
В целом монография Е.Ю.Сергеева и Ар.А.Улуняна, далеко не всех достоинств которой мне удалось коснуться в настоящей рецензии, является образцом высоко профессионально выполненного исторического исследования. По моему мнению, она внесла важный вклад в изучение прошлого русской разведки и обеспечила, таким образом, наш подъем на еще одну ступень на пути познания военной и политической истории Отечества.
Источник