Нас морят как тараканов
Не обижайтесь, ради Бога, что я назвал вас несколько раз дураками.
Не выдержал просто, но не менять же хорошее пожелание. Оно ведь маленькое.
Что же нам, «русским» делать?
Ни в коем случае «не соединяйтесь» по Марксу!
Я понимаю, что в России не все – русские. Я понимаю, что нас 200 народов. Но я ненавижу это лохотронное слово «россияне», придуманное нам нашими правителями-рабовладельцами для представления империи дружбой народов. И все равно ведь нас все в мире называют «русскими», только не берут в кавычки как я. Поэтому не обижайтесь, 200 народов, лучше давайте, вместе подумаем, как нам выжить, ибо всех нас наши правители успешно морят как тараканов, сокращают со 150 до 15 миллионов человек.
Прежде всего, зачем людоедам это нужно? – Затем, что в России под землей и на земле лежат и растут неисчислимые богатства, три четверти которых еще даже не полностью разведаны, чего даже об Африке уже нельзя сказать. В остальных же странах запасы богатств заканчиваются, а у «русских» дураков еще фактически не начинались. В результате для остального мира наша земля, на которой мы родились и живем, выглядит примерно как сундук с золотом, на котором сидит жалкий старик-владелец и никак не помирает. Но и миру ждать, когда старик сам помрет, надоело. Поэтому, что? – Правильно Уотсон, подсыпать ему яду. В результате сундук с золотом становится ничейным и можно приступать. По известной формуле «кто смел – тот и съел».
Заметьте, морить тараканов не в своем доме, а у соседей – невозможно. Поэтому из-за границы нас не заморить. Морить тараканов могут только сами хозяева дома, но «русские» – не хозяева, «русские» – тараканы, хозяева – наши правители-людоеды. Вот их заграница и купила, чтоб они нас выморили.
Морят нас комплексно. С одной стороны, загубив наше чистое сельское хозяйство, стали нам покупать за нефть, лес, газ и металлы зараженные отбросы всего остального человечества, вышло, как говорится, дешево и сердито. С другой стороны, постоянно нашим детям чего-нибудь такое-эдакое прививают, не спрашивая нас, еще в роддоме и продолжают в детсадах, в школе и на производстве, чтобы мы, выработав на людоедов свой «ресурс», помирали, чуть-чуть, с годик-полтора не дожив до пенсии. А кто случайно дожил, помирали бы просто от голода.
Результаты налицо, вы их все знаете, типа «по миллиону в год». Только не можете никак понять то, что я написал выше. Ибо в ваши головы из телевизора набито, что вы сами виноваты, пьете, колитесь, не хотите размножаться, выбираете себе в главари дураков и ждете от путинизма, чтоб он вас накормил, согрел и развлек. Именно поэтому вам легко и приятно вымирать. На благо остальной планете. Но не всем же? Вот для них и пишу, так как остальным – до лампочки.
Так что же нам делать? Но сперва о том, чего делать не надо, ибо ваши мозги именно этим и забиты из телевизора.
Во-первых, выбросьте из головы все свои думы о любой из известных партий. Ибо все они борются не за вашу счастливую жизнь, а за то, чтоб выгнать действующую кремлядь и сесть на ее место, продолжая то же самое для своей, а не вашей пользы.
Во-вторых, вам могла бы помочь единственная партия – партия независимого от властей суда, в котором можно было бы судиться с властью людоедов, но такой же партии нет, и не предвидится. А организовать вам ее никогда не даст кремлядь, поэтому оставьте надежды.
В-третьих, вам вообще кремлядь не даст организовать никакого движения ни за что. Кроме движения трех человек в магазин за одной бутылкой. Поэтому движение более трех человек за свои вроде бы как «неотъемлемые права» – бессмысленно по определению. Значит, не тратьте попусту свои и без того оголодавшие силы на любого вида организацию.
В-четвертых, в вашу кровь телевизором заложено просить, умолять, в ноги кланяясь богу и начальству, даже то, что для вас как в ведомости на зарплату написано в Конституции. Попробуйте для уразумения логичности попросить вашего борова, намерившегося откусить ручку вашему ребенку, не делать этого. Или попросить королеву залечь в вашу постель. Значит, не надо всего этого делать.
Из сути указанных невозможностей следует непреложная истина – гамузом ничего сделать нельзя против своего вымирания от рук ваших рабовладельцев – кремляди.
Что же все-таки делать в такой ситуации? Я ведь понимаю, что вам не только самим выжить хочется, но и оставить на земле хотя бы одного потомка на двоих. Но лучше – троих, для надежности, чтоб соседи не растащили за всю жизнь скопленные кирзовые сапоги и не выходящую из моды телогрейку с 40-вых прошлого века.
Успокойтесь, у меня есть для вас панацея – выживать по одному и посемейно! Вначале, без какой бы-то ни было организации. Только не так, как рекламируют вам по телевизору, в войне и грабеже друг друга. Ибо это кремляди и нужно. Во-первых, потому что вы сами возьметесь выполнять задачу кремляди по своему уничтожению. Во-вторых, в войне друг с другом у вас в принципе не может возникнуть общей точки приложения ваших сил. А эта «общая точка» – самое страшное для кремляди, ибо она прекрасно знает, насколько вы дружно ее ненавидите. Значит, может случиться автоматизм. Именно поэтому ОМОН сконструирован все подавляющим и безжалостным. Наподобие гуннов.
Но вы же знаете, что ОМОН ни один дурак не будет посылать против одного человека. Или против мужа и жены с ребенком. Притом разом во все точки России. Поэтому сформулиую-ка я вам лозунг: «Граждане рабы! Каждый из 200 «русских» народов! Ни в коем случае не соединяйтесь по Марксу! Цельтесь тортом или тухлым яйцом каждый сам за себя! Автоматически у вас получится в одну точку – в кремлядь и ее производные! Но за автоматику никто из вас – индивидуалистов не ответствен, она – объективная реальность, которую невозможно судить».
Как и положено, к лозунгу – методика. На первом этапе освобождения начните просто орать на власть, в любых ее проявлениях. Везде, по любому поводу и без повода. В ЖЭке и суде, на приемных пунктах от стеклотары до солдат-рабов, в приемных любых боссов, в окошечки любых степеней, на столоначальников любых рангов. Вообще на всех, кто представляет хоть какую-нибудь власть или корчит из себя представителя. Вплоть до лифтеров, стучащих на вас, «куда надо».
Во-первых, орать неподсудно, у вас голос такой. Во-вторых, чиновники настолько обнаглели, столько гоняют вас по кругу, так безбожно самодурствуют, что без обоснованного повода поорать вы никогда не останетесь. В-третьих, большинство из вас дураки или прикидываются (хотя в целом – вроде как умны), да так, что не можете понять простой как булыжник истины.
Вас взрослых ныне ровно 100 миллионов, властных чиновников, от окошечек-скворечников до развратного кремля – от силы 10 миллионов. При этом вы каждый день хотя бы раз оказываетесь перед кем-нибудь какую-нибудь власть имущим. Уразумели арифметику? – Вы все вместе, но независимо друг от друга, можете 10 раз, а это почти непрерывно в течение чиновничьего рабочего дня, портить своим криком чиновничье настроение. То есть, в течение трех дней вы можете ввести в инфаркт даже самого толстокожего. И всего лишь криком, обосновать который в суде – раз плюнуть, если в суде вы тоже будете орать.
Вот почему еврейский идеолог Маркс и призывал вас соединяться, чтоб можно было послать на вас ОМОН, когда вам надо, напротив, разъединяться и долбить свою индивидуальную правоту как я только что сказал. Чтоб в первую же неделю треть чиновников пошло на бюллетень, а через пару месяцев – на инвалидность.
Ох, русские-«русские», олухи из олухов, не смотрите в телевизор, смотрите сюда. Вы ведь даже не подозреваете, что только всего лишь от одного вашего ора на власть, ведь у вас получится непреднамеренно дружно, примерно через месяц все начнет меняться. Затравленные вами чиновники будут глядеть на каждого из вас просительно, испуганно, извинительно, будто вы с ними поменялись ролями.
Кроме того, вы отметили в своем заскорузлом мозгу, к чему я вас призываю? Я вас призываю к тому, чего безуспешно от вас добивается кремль, чтоб вы больше трех не собирались. Только кремль не догадывается, что оборотная сторона этого призыва – от стада, которого может сдуру бояться только безмозглый кремль – к отдельно взятой корове, которая всего лишь громко мычит себе на индивидуальную пользу. Может из вас, дураков, кто и догадается, что именно в этом заключается право человека как такового.
Или вы где-нибудь видели, чтоб стадо избирало себе пастуха? Хотя, конечно, можно всему стаду выдать по краюхе хлеба, чтоб коровы, пока жуют, не мычали. Дескать молчаливо согласились выбрать себе Медведя в начальники. – Но это ведь и есть еврейская телевизионная хуцпа.
Источник
Нас морят как тараканов
Джером Клапка Джером
КАК МЫ ПИСАЛИ РОМАН
Много лет назад, когда я был ребенком, мы жили в большом доме на какой-то прямой и длинной, закопченной улице лондонского Ист-Энда. Улица была шумной и многолюдной в дневные часы, но тихой и пустынной по ночам. В темноте немногочисленным газовым фонарям приходилось играть роль маяков, так как освещать путь им было не под силу. Шаги полисмена, обходившего свой бесконечный участок, то удалялись, то приближались, замирая на короткое мгновение, когда он останавливался, чтобы проверить, хорошо ли заперты двери и окна, или осветить фонариком какой-нибудь темный проулок, ведущий вниз к реке.
У нашего дома было много преимуществ — так мой отец обычно говорил друзьям, выражавшим удивление по Поводу выбранного им местожительства, а для моего детского, болезненно впечатлительного ума одним из главных достоинств было то, что задние окна нашей квартиры выходили на старинное и густо населенное кладбище. Часто по вечерам я тайком вылезал из-под одеяла и, забравшись на высокий дубовый ларь, стоявший под окном моей комнаты, со страхом смотрел вниз на старые серые могильные плиты, воображая, что крадущиеся между ними тени — это призраки, грязноватые привидения, которые утратили свою естественную белизну и от городского дыма стали тусклыми, подобно снегу, лежавшему порой между могил.
Я внушил себе, что это привидения, и в конце концов начал относиться к ним совсем по-дружески. Меня интересовало, что они думают, видя, как исчезают буквы их имен на могильных плитах, вспоминают ли о прошлом, желая быть снова живыми, или же чувствуют себя более счастливыми, чем при жизни. Но подобные мысли нагоняли еще большую грусть.
Как-то вечером, когда я сидел и смотрел в окно, я почувствовал прикосновение руки к моему плечу. Я не испугался, так как это была нежная и мягкая, хорошо знакомая мне рука, и просто прижался к ней щекою.
— Что делает здесь мой непослушный мальчик? Кто это удрал из кроватки? Кого сейчас мама нашлепает?
Но другая рука легла на мою щеку, и я ощутил, как мягкие локоны смешались с моими собственными.
— Я только посмотрю на привидения, мама, — отвечал я. — Их так много там, внизу, — и потом добавил раздумчиво: — Интересно, как люди себя чувствуют, когда становятся привидениями?
Моя мать ничего не ответила, но взяла меня на руки и отнесла обратно в постель. Потом она села возле меня и, держа в руках мою руку, — они были почти одинаково маленькими, — стала напевать песенку тихим, ласковым голосом, который всегда вызывал у меня желание быть хорошим, — я с тех пор не слыхал этой песенки ни от кого, да и не хотел бы услышать.
Но, пока она пела, что-то упало мне на руку. Я сел в постели и потребовал, чтобы она показала мне свои глаза. Она засмеялась странным, надломленным смешком, как мне показалось, — сказав, что все это пустяки, и велела мне лежать тихо и спать. И я снова юркнул в постель и крепко закрыл глаза, но так и не мог понять, почему она плакала.
Бедная мамочка! Она придерживалась убеждения, основанного скорее на вере, чем на фактах и опыте, что все дети — сущие ангелы и что поэтому, на них необыкновенный спрос в тех краях, где ангелам всегда легче пристроиться к месту, и поэтому так трудно удержать детей в нашем бренном мире. Должно быть, в тот вечер мои слова о привидениях вызвали в этом безрассудно любящем сердце боль и смутный страх, и, боюсь, на много вечеров.
Позднее я часто ловил на себе ее пристальный взгляд. Особенно внимательно смотрела она на меня, когда я ел, и по мере того, как трапеза подвигалась к концу, на ее лице появлялось довольное выражение.
Однажды за обедом я услышал, как она шепнула отцу (дети вовсе не так глухи, как воображают родители):
— У него, кажется, неплохой аппетит!
— Аппетит! — ответил отец таким же громким, шепотом. — Если ему суждено умереть, то вовсе не от недостатка аппетита!
Моя бедная мамочка постепенно успокоилась и поверила в то, что мои братья-ангелы согласны еще некоторое время просуществовать без меня, а я, отрешившись от детства и кладбищенских причуд, с годами превратился во взрослого и перестал верить в привидения, как и во многое другое, во что человеку, пожалуй, лучше бы продолжать верить.
Но недавно воспоминание о запущенном кладбище и населявших его тенях снова ярко возникло в моей памяти и мне показалось, будто я сам привидение, скользящее вдоль тихих улиц, по которым когда-то я проходил быстро, полный жизни.
Роясь в давно не открывавшемся ящике письменного стола, я случайно извлек на свет запыленную рукопись, на коричневой обложке которой была наклейка с надписью: «Заметки к роману». Страницы с загнутыми там и сям уголками пахли прошлым, и когда я раскрыл рукопись и положил ее перед собой, память вернулась к тем летним вечерам — не столь, быть может, давним, если вести счет только на года, но очень, очень отдаленным, если измерять время чувствами, когда, сидя вместе, создавали роман четыре друга, которым никогда больше уже не сидеть вместе. С каждой потрепанной страницей, которую я переворачивал, во мне росло неприятное ощущение, что я всего лишь призрак. Почерк был мой, но слова принадлежали кому-то другому, и, читая, я удивленно вопрошал себя: «Неужели я когда-то мог так думать? Неужто я собирался так поступить? Неужто я в самом деле надеялся на это? Разве я намеревался стать таким? Неужели молодому человеку жизнь представляется именно такою?» И я не знал, смеяться мне или горько вздыхать.
Книга представляла собою собрание разных записей: не то дневник, не то воспоминания. Она являлась результатом многих размышлений, многих бесед, и я, выбрав из них то, что мне показалось пригодным, кое-что добавив, изменив и переделав, составил главы, которые печатаются ниже.
Поступая таким образом, я нисколько не пошел против своей совести — а она у меня крайне щекотливая. Из четырех соавторов тот, кого я называю Мак-Шонесси, отказался от прав на что-либо, кроме шести футов опаленной солнцем земли в южноафриканских степях. У того, кто назван Брауном, я заимствовал весьма немногое, и это немногое я по справедливости, могу считать своим, так как я придал ему литературную форму. И разве, воспользовавшись некоторыми из его ничем не украшенных мыслей и приведя их в удобочитаемый вид, я не оказал ему услугу, отплатив добром за зло? Разве он, отрекшись от высоких честолюбивых замыслов молодости, не скатывался все ниже со ступеньки на ступеньку, пока не сделался критиком и, тем самым, естественно, моим врагом? Разве на страницах некоего журнала с большими претензиями, но малым тиражом, он не назвал меня Арри (опуская Г.,— о, подлый сатирик!), и разве его презрение к людям, говорящим по-английски, не основано главным образом на том, что некоторые из них читают мои книги? Однако в дни, когда мы жили в Блумсбери и на театральных премьерах сидели рядом в последних рядах партера, мы считали друг друга большими умниками.
От Джефсона у меня имеется письмо, присланное из фактории в глубине Квинсленда. «Делайте с рукописью все что угодно, дорогой мой, — говорится в письме, — только не путайте меня в это дело. Благодарю за лестные для меня выражения, но, увы, не могу принять их. Писателя из меня никогда бы не получилось. К счастью, я обнаружил это вовремя. Со многими беднягами бывает не так. (Я имею в виду не Вас, старина. Мы с большим удовольствием читаем все, что Вы пишете. Зимою время тянется здесь ужасно долго, и мы почти всему рады.) Жизнь, которую я веду здесь, больше подходит мне. Мне нравится брать лошадь в шенкеля и чувствовать солнечные лучи на своей коже. И вокруг нас подрастают наши малыши, и надо следить за подручными и за скотом. Вам эта жизнь, вероятно, кажется очень обыденной, неинтеллектуальной, но меня она удовлетворяет больше, чем могло бы удовлетворить писание книг. Кроме того, на свете слишком много писателей. Все так заняты писанием и чтением, что не хватает времени думать. Вы, разумеется, возразите мне, что книга-воплощение мыслей, но это всего лишь газетная фраза. Вы убедились бы, как далеки от истины, если б Вы, старина, приехали сюда и по неделям, как это бывает со мною, проводили дни и ночи в обществе бессловесных быков и коров на поднявшемся над равниной затерянном острове, подпирающем высокое небо. То, что человек думает, — действительно думает, — остается в нем и прорастает в тишине. То, что человек пишет в книгах, — это мысли, которые ему хотелось бы навязать людям».
Источник