К 60-летию со дня рождения Дмитрия Тараканова
Первую часть этих заметок я написал почти десять лет назад. Для меня тогда было принципиально важно увидеть, убедиться что Дмитрий Тараканов не только не исчезает с мурманского литературного пространства, но, наоборот, прорастает в памяти Кольского Севера, становится в истории Кольского Поморья настоящим писателем.
Дмитрий Александрович Тараканов был настолько многосторонне одаренным, что литераторы ждали его мощный писательский взлет; музыканты говорили об абсолютном его музыкальном слухе, о феноменальном знании им песен и частушек; художники доверяли ему и высоко ценили его способность .мгновенного портретного шаржа; актеры подтверждали его природный дар и с удовольствием слушали его имитации — он мог «сыграть» любого человека, проникая не только в звук голоса, а в строй языка и образ мышления. Историки и публицисты в его журналистскую судьбу. Экономисты полагали, что происходит становление аналитика по морской проблематике (он был корреспондентом «Водного транспорта»). Знаток Достоевского, он претендовал на литературоведческую будущность. Один из организаторов возобновленного праздника славянской письменности и культуры, Дмитрий Тараканов выступил в роли историка и социолога, формирующего перспективу общественного развития. Понятно, что столь необычный человек — он родился, жил, умер и похоронен в Мурманске — запомнился тысячам людей на Севере. Но естественно и другое: столь яркий и самобытный человек вызывал и враждебное к себе отношение. По нему, как редактору областной молодежной ты, стрелял и свой обком КПСС, и ЦК BJIKCM, и журнал «Журналист», и «Комсомольская правда». Ранняя смерть — итог напряженной работы и многих персоналок!
Мы уже никогда не узнаем, какое дело стало бы для него главным. Думается, что писательское. В рукописях Тараканова остались минимум две готовые первые книги: поэтическая и прозаическая.
Проза — это десять сказок, которые создавались, по обозначенным автором датам написания, с августа 1977 года по ноябрь1981-го, когда автору было чуть больше тридцати. Для прозаика — блестящее начало. Сказки были собраны в рукопись и предлагались Дмитрием в середине восьмидесятых к изданию, однако по причине все большего набухания в издательских слоях зерен русофобии публикация не состоялась.
Это был обвал конца восьмидесятых — начала девяностых годов. Общесоциальный и личный. Дмитрий Тараканов лживую эпоху Горбачева почувствовал, как немногие Сердечные боли несколько раз загоняли его в больницу. Умер он внезапно, в новогоднюю ночь с 1989-го на 1990-й. Десятки творческих замыслов ушли с ним в могилу. Однако, думается, и то, что он оставил нам — прежде всего сказки (душа народная!) — будет ценностно нарастать. Потому что в сказках Тараканова забавное и смешное, выдумка и реальность, наивность и алмазная мудрость, безудержный полет фантазии и вместе с тем — самая доподлинная правда.
На Русском Севере сказочный жанр был всегда популярен и как жанр изустного народного творчества, и как писательски персонифицированный. Широко известны и всенародно любимы такие сказочники Русского Севера, как Шергин и Писахов. К их ученикам и продолжателям можно Дмитрия Тараканова. При этом мы, мурманчане, не можем не гордиться, что создал Дмитрия и выдвинул на стезю сказочного творчества — самый молодой из крупных Русского Севера, Мурманск.
Возможно, если бы не оборвался путь, Дмитрий Тараканов, как писатель развивался бы в реалистическом прозаическом направлении, но об этом можно только гадать.
А осталась — самая реальная! — сказочная книга!
Прошло еще пять лет.
Дмитрий ТАРАКАНОВ действительно врастает в историю нашего края как профессиональный писатель — сказочник, поэт. Есть уже и песни на его стихотворения.
Есть и другое измерение его судьбы, по годам. Он ушел из жизни на рассвете нового 1990 года, первого января , восемнадцать лет назад.
Годы жизни все короче, годы памяти все длиннее.
К тому же ушли и уходят из жизни многие, кто дружил с ним, знал, ценил его лично.
Поэтому снова и снова хочется двумя-тремя штрихами обозначить его образ, заглянуть в его тайну, в его судьбу.
Я знал нескольких его одноклассников, и его товарищей в студенчестве. Работая заведующим отделом в редакции «Комсомольца Заполярья» и будучи на восемь лет старше Дмитрия, я ходатайствовал о приеме на работу даровитого, но и заводного и задиристого юноши. А было так. Кто-то из сотрудников привел в редакцию парня с умными серыми глазами. Тот заявил:
— А почему в редакцию? Что-нибудь делали — юнкоровское?
— Не делал, потому и пришел.
Показалось, парень дерзкий, но глаза — умнющие.
— Вот задание: сейчас семнадцать часов, через час — конференция в клубе. Завтра в девять утра — репортаж на стол.
В девять утра я получил репортаж.
В десять утра отвел его к редактору.
В десять тридцать в моем отделе появился новый корреспондент.
Я никогда не пожалел об этом. Наоборот, с этого времени мы стали дружить. Постепенно дружба с младшим учеником-сотрудником переросла в глубокую дружбу равных. Других таких примеров я лично в жизни не встречал. Я и сейчас поражаюсь: было это без мала сорок лет тому.
Заглянем еще разок за этот частокол лет. Вот мы там лихим темпом переходим Пять Углов. Там я впервые заметил за своим двадцатилетним другом интереснейшую привычку: когда над тротуаром мимо нас пролетают голуби, Дмитрий — мгновенным движением — вскидывает руку и ловит голубя на лету. Погладит и отпустит. Такие у него были реакция и точность движений. А отчасти — мурманская школа классической борьбы.
Примечательной была и работа в редакции. Дмитрий тяготел к сатирическим, юмористическим, ироническим жанрам, закипал азартом, закручивал товарищей, смешил других и смеялся сам. Вызывал волны хохота . Помнится случай, когда маленькая критическая заметка без особых хитростей была просто изложена гекзаметром. Герой критического опуса — бригадир-судоремонтник — был горько уязвлен, приходил в редакцию и на его заверения получил от нас заверения, что гекзаметром о нем мы писать не будем.
Вообще редакция «Комсомольца Заполярья» шестидесятых-восьмидесятых годов была мурманским журналистским литераторским феноменом, и об этом феномене можно и нужно рассказать, но сегодня речь о Дмитрии Тараканове, и мы приглашаем читателя продолжить знакомство с даровитым мурманским сказочником.
Виктор ТИМОФЕЕВ, писатель.
ПРО ФРИЦЕВУ ШУШКУ И ПОПИШНЫЙ САМОСАД
К Павле Конасовой пришел отставной солдат Егорка Шелыганов, без ноги, без руки, на шее сумка холщовая.
Павла окошко отворила.
— Чего, Егор Маркович?
— А того, что получай письмо от мужа твоего Михаила Конасова!
Что сделалось с женщиной! Закричала, запричитала, бежит к дверям. А тут уж, почитай, вся деревня в сборе: сам-Егор, солдатка Шлаева, старенькая Анна Федоровна Корешкова, дедко Александр — Заячья губа да девок-молодух десяток.
— Показывай, Павла, письмо!
И вот уж читают вместе, что пишет жене и ребятишкам Михаил Федотович, фронтовик с 41 года. А тот, будто б заранее знал, так и обращается: «Здравствуй, Павлинушка моя родная, здравствуйте, детки Танечка да Ванечка и соседи любезные!» Павла лицом в передник уткнулась, ревом ревет, а дедко Александр говорит:
— Эх-ма! И про нас, попишных, не позабыл, уважительный че-ла-век! Ну, давай, Маринка, дале читай!
Маринка, подросточек тринадцати лет, дальше читает, все ахают, вздыхают, а в письме тем временем Михаил Федотович сообщает:
«А еще, любезные земляки, спасибо за самосад, что вы мне к октябрьским праздникам прислали. Вот табак так табак, а то ведь мы на четвертом году военной роботы все боле трофейным пробавляемся — тьфу, солома одна! Самосад наш замечательный и, можно сказать, мне и многим товарищам он жизнь спас.
Стояли мы под Новый год возле деревни Н. (простите, земляки, названия сказать не могу, секрет). День стоим, неделю стоим, месяц уж на исходе. И рады в бой, да маршал Жуков подошел к нам и говорит: «Погодите, робята, свое нагоним, а пока соображение такое, что постоять надо». Слово его нам закон. Стоим. И все бы ничего, да немец неподалеку в двух верстах, а у него — снайпер известный, Фриц Оттке. Ночью выдвинется на позицию и шпарит по нашим — проходу не дает. Чуть кого заметил, уже р-раз, и нету бойца! Вызывает нас генерал Ермолаев. «Вот, — говорит, — снайперы мои меткие. Нать бы этого Фрица с позиций выбить». И первым отсылает Федюню Резанова, кума моего из Харовскёй. Ну, Федор-от охотник бывалый, ужо он, думаем, задаст тебе, немецкая кукушка!
Выбрался наш солдат на позицию, засел в окопе. Тут кто кого перехитрит: кто первым себя обнаружит, тому — пуля. День мой кум просидел, ночь наступила, вдруг слышим начал он смеяться. Да всё громче и громче, да взахлеб. Не успели мы сообразить, что к чему, а он уж из окопа прыг наружу, тут Фриц и пальнул.
Похоронили мы Федора, отсалютовали, а сами думаем, что ж такое с ним приключилось? Там временем посылает генерал Ермолаев Миньку Плешакова, что из Тимонихи родом. 3асел теперь Митька в окопчике. А как ночь наступила, и он в смех! Да так смеетьце, так уж смеетьце, а у нас кровь в жилах стынет. И он из окопчика высунулся — бац! Упал боец. Открыли мы артогонь. а сами за Митькой к окопу. Притащили, он еще живой был. Вот и говорит он: «Прощайте, братцы, умираю. Поклонитесь земле вологоцькой, тяте с мамой, жене моей Зинаиде. — и заплакал. — Отомстите, говорит, за меня Оттке проклятому. Да только помните, есть у него помощница — шушка-щекотушка. Заберется в окоп, защекочет до смерти. «. Умер солдат. И этого схоронили. А сами думаем, что ж это за шушка такая? Но тут взывает меня к себе Ермолаев, говорит: «Твоя очередь, Михаил Федотович. На тебя вся надежа у меня. Убей ты, пожалуйста, Фрица Оттке». Пошел теперь я на позицию. Окопался, притих в снегу, как мышка белая — ни видать, ни слыхать. Вот уж ночь подходит, и слышу я, будто кто-то рядом скребетьце тихонечко. Не успел оглядеться, а она прыг в окоп. Сама маленькая, тельце желтенькое, ушки острые, а на мордочке пятнышки красные. Да как почала меня щекотать — спасу нет! Я уже дурным голосом ору, а ухватить шушку не могу, такая она шустрая. Чую, и мой конец настает. Дай, думаю, хоть курну перед смертью. А трубка моя с самосадом рядом валяетьце, еще не погасла. Хохочу, а сам за трубкой тянусь. Схватил ее, в рот сунул и затянулся во все легкие. А как выдохнул, облако сделалось, хоть топор вешай! У самого глаза на лоб полезли, но, чую, никто меня боле не щекочет. Когда рассеялось, гляжу, а шушка-то рядом валяетьце, еле дышит, зенки закатилися. Ах ты, тудыть-твою, растудыть — вскричал я. Ну каков тебе, самосад наш попишный показался, а? Топерь дело твое табак, прислужница германская!» Скрутил цыгарку, набил самосадом и сунул ей под то место, где у ей хвост. Эх, вскочила тут и бежать к своему Фрицу Оттке. Злая-злющая. Прибежала и давай хозяина щекотать. Он хохотом весь зашелся, высунулся из окопчика. Тут я вогнал ему пулю в лоб. А было у меня на той пуле написано: «За кума моего Федюню Резанова и земляка Митрея Плешакова». Такую пулю изо лба уже не вывинтишь.
Избавились мы от Фрица Оттке, любезные земляки, спасибо вам за табачок. И вот передаю приказ генерала Ермолаева: пришлите еще табаку и грелку с брагой для выполнения стратегического плана (есть тут у нас с генералом задумка одна, как немецкий полк из засады выкурить).
Целую тебя, родная моя Павлинушка, и вас, детоньки мои Танечка и Ванечка. Завсегда ваш Михаил Конасов».
Кончила Маринка читать, разом все загалдели. «Ах, Павла, мужик-от у тебя какой герой!» Павлина, счастливая, улыбается сквозь слезы, а дедко Александр, похлопав себя по груди, говорит:
— Эх-ма, а ведь табачок-от с моего огороду был! — и пальцем на Запад погрозил, — То-то!
К ЛЮДЯМ ГОЛОС МОЙ ПРОРВЕТСЯ.
Я спал, прикрытый черным колпаком. Бесшумно годы крались краем крова. Кружились тени, всасывая дом,
Мой дом, не деревенского покроя.
И стены таяли во тьме и потолки.
Лишь капли означали рукомойник.
Да кое-где светились угольки Кирпичной кладки, тающей неровно.
Сквозь сон я слышал:
пришептывал недвижный губами.
И надо мною город вырастал,
Желтея застекленными зрачками.
Горбились в созвездии тучи гнезд, Прочесанные лестничными маршами.
И ржанье ввечеру кобыл уставших.
Как в полночь со свечой
На образа старухи тихо молятся, Сосновых стен опилочный настой
И скрип колес за призрачной околицей.
Укор в твоей забытой мною кроне,
Что не в земле у тихого ручья,
— В другой земле я буду похоронен.
Что я пройду от пашен в стороне.
И будут вслед по мне кричать вороны. Но сколько раз я сам кричал о вас во сне,
Такой далекий вам.
И стен хмельной настой Пусть снятся мне,
Пусть дольше сердце колют.
Станет день чернее ночи, Станет ночь того черней.
И тогда не превозмочь мне Песни, что сидит во мне.
К людям голос мой прорвется — Запоете, ты и ты. Отвоевывая солнце
День за днем у темноты.
Вот так-то, девушки березы, Уйду, как будто бы умру.
Не хватит вам зеленых рук Вплести меня навечно в озимь.
Не хватит чар и колдовства, Чтоб снять тяжелое проклятье. Я поездом, несясь над гатью, вплетусь в излучину моста.
Вплетусь в асфальтовую хлябь
И потеку по трубам сточным.
И кто-то там с расчетом точным меня решит отфильтровать.
Отсеет запахи навоза
И, как от рыбины икру,
Отделит он твою кору,
Ко мне прилипшую,
И в памяти тебя уж нет,
И нет ни поля, ни деревни. Сторукий город тяжко дремлет, Как пес сторожевой, на мне.
Тонкая березовая ветка
Вся в надрезах «я тебя люблю. «
Затерялись мы с тобой где-то
В тридевятом розовом краю.
В тридесятом царстве, на окраине;
Я ласкаю белый локоток.
И, в такую даль тобой украденный,
Слушаю поющий голосок:
С ветки осенней
Что ж ты, мой милый,
Что ж ты, мой милый,
Стала любовь твоя
И щекою жмусь к земле пропрелой.
Слушаю отчаянье ее.
Ей чего-то доброго хотелось,
А случилось так, наоборот.
А случилось — сердце что-то гложет,
Как песочный домик, ненадежный,
Все в себе надежное гублю.
Так было, есть и вечно будет:
Уйдет зима, черед — весне.
Тогда-то и слагают люди
Стихи прекрасные про снег.
А он, добившийся признанья,
Оставив груз былых обид,
Как на любовное свиданье,
Уже. уже назад спешит.
И вновь зима. И снежный конник
Летит, провозглашая снег.
А сердце бьется беспокойно
И просит песню. о весне.
Так и во мне два чувства спорят.
Им вечно жить и вечно быть —
Моей любви к тебе и к морю.
Как вам друг друга полюбить?
Но прочь пустые разговоры,
Любовь не любит суеты.
Ведь ты сама, по сути — море.
А море, море — тоже ты.
Какая страстная поземка.
Клубок. Игла. Клубок. Вертеп.
Так с нею хочется взлететь.
Уйти пронзительно и тонко.
И только струйкой серебреть
По леденеющему небу.
Забыть — где был.
Не знать — где не был.
И, сжавшись вдруг,
Иглою заостриться тоже,
Чтобы пробиться через кожу Сужающегося мешка.
Источник